Алые перья стрел. Трилогия - Крапивин Владислав Петрович - Страница 28

– Это – пуща? – спросил Лешка.

– Она самая. Партизанская колыбель и – «Смерть оккупантам!»

– А где же этот… райцентр?

– За лесом, две версты.

Лешка нес Сонину полевую сумку, а она легко помахивала объемистым портфелем. В нем лежала пара Лешкиного белья, Митина тенниска и какие-то вещи женского обихода. Предполагалось пробыть в районе не меньше недели.

Откуда у Сони взялись его майки и трусы, а также рубашка брата, Лешка как-то не подумал. Между тем Соня могла кое-что рассказать о своем визите на квартиру Вершининых. Фелиция Францевна наотрез отказалась выдать белье квартирантов: «Пани меня принимает за дуру? Они мне кругом должны, сами сбежали, а вас подослали за вещами. Пусть пани даже не надеется. Только через суд. Я ему покажу, как в ковры стрелять».

У Сони не было ни минуты свободного времени. Она попросту отодвинула хозяйку в сторону, вытащила из-под кровати чемодан и стала отбирать белье.

– Это грабеж! – завопила Фефе. – Вы… вы какая-то партизанка.

– Именно, – спокойно ответила Соня, укладывая вещи в портфель.

– Вы такая же нахалка, как и сам пан Вершинин! – продолжала верещать Фелиция Францевна.

Соня застегнула портфель, обняла хозяйку за талию и перегнула ее через колено.

– Это тебе за нахалку! Это – за Диму Вершинина! Это – за все остальное!

Она трижды хлопнула ее портфелем ниже поясницы и ушла. Фелиция Францевна была настолько потрясена совершенным над ней насилием, что не издала ни звука. Она так и осталась сидеть на полу с открытым ртом, ошеломленно потряхивая белесыми кудряшками.

Сейчас Соня громко смеялась, вспомнив вытаращенные глаза квартирной хозяйки.

Соне весело становилось в лесу. Она входила в него, как входят в хорошо знакомый и любимый дом. Пусть в нем бывали не только радости, но и горе – он все равно любимый. Она запела их партизанскую:

– Окопы! – заорал Лешка и помчался с дороги к небольшим холмикам среди рыжих сосен.

Да, это были остатки окопов неглубокого профиля. За год они потеряли четкость и на дне их выросла крапива.

Осыпавшиеся песчаные брустверы были направлены в сторону железной дороги.

Лешка самозабвенно лазил по ячейкам для стрельбы лежа и с колена, обжигал до волдырей руки крапивой, копаясь в хвое и песке на дне окопов. Меньше чем через пять минут он был обладателем пригоршни зеленых гильз, заплесневелого махорочного кисета и ржавого автоматного затвора. Забыв о Соне, он уселся на сосновые шишки и стал сочинять…

Кисет принадлежал, конечно, молодому бойцу-сибиряку. У него кончались патроны. Чтобы сосредоточиться и стрелять наверняка, он закурил, но тут фрицевская пуля раздробила его автомат и ранила бойца. Кисет выпал, товарищи оттащили раненого в тыл…

– Здесь вел бой партизанский заслон, – сказала Соня Курцевич. – Каратели высадили из эшелона целый батальон эсэсовцев. Хотели прорваться в село на помощь окруженным полицаям. Им нельзя было дать соединиться.

– Не дали? – спросил Лешка.

– Не дали, – выдохнула Соня.

Она подержала в руках полуистлевший холщовый кисет с остатками вышивки и осторожно положила его на дно окопа.

– Только никто из хлопцев живой из леса не вышел. Ну, пора идти дальше. Если ты у каждого окопа будешь останавливаться, мы и к вечеру до Димы не доберемся.

Лешка встал и пошел, но все оглядывался на дальнюю опушку леса. Ему не надо было даже закрывать глаза, чтобы представить, как от станции двигались цепи черных эсэсовцев с автоматами у животов и как они падали, сбитые меткими партизанскими пулями. Падали на дно окопов и партизаны, срезанные густыми автоматными очередями. Они знали, что не уйдут отсюда живыми. О чем они думали в эти минуты? Это, наверно, страшно – знать, что живешь последний день на земле.

Лешка помотал головой. Одно дело смотреть войну в кино, и совсем другое – шагать по тем самым местам, где недавно шло настоящее сражение и где бурая сосновая хвоя, кажется, еще пахнет порохом и кровью.

Соня вышла уже на дорогу. Догоняя ее, Лешка торопливо запихивал в нагрудный карман вельветовой куртки тряпичный кисет, который он все-таки поднял со дна окопа.

В тесном ряду деревянных домиков райцентра стояла хата чуть побольше других. Здесь находился райком комсомола. Внутри было тихо. Соня и Лешка прошли по визжащим половицам сеней к двери с табличкой «1-й секретарь РК ЛКСМБ» и отчетливо услышали мужской храп. Соня послушала мажорные звуки и открыла дверь. На составленных вместе стульях, подтянув к животу ноги в сапогах, спал Дмитрий Вершинин. На письменном столе, уткнув кудлатую голову в подшивку «Комсомольской правды», лежал другой человек. Лешка узнал его: это был цыгановатый Иван, по фамилии Мойсенович, с которым он познакомился в обкоме комсомола в день своего приезда.

– Радушные хозяева встретили гостей хлебом-солью, – громко прокомментировала Соня свои впечатления.

– Соль есть, хлеба нет, – подняв голову с бумажной подушки, сообщил Мойсенович. – Не привезли хлеба. Зато сало есть. А мы всю ночь заседали и сейчас отсыпаемся. Имеем право, потому что вечером опять ехать на собрание.

Дмитрий уже сидел на своей постели из стульев. Он притянул к себе Лешку и похлопал его по макушке.

– Явился, борец за человеческие права! Очень хорошо. Будешь дышать здесь незамутненным сельским воздухом и пить парное молоко. В отдалении от всяких Стасиков, Михасей и прочих любителей приключений. Мать мне за тебя голову отвернет. У Ивана имеется сестрица твоего возраста, а также братец молочных лет. Будешь с ними пасти буренку и восхищаться деревенским пейзажем.

«Миленькая перспектива, – подумал Лешка. – Я так и знал, что от этой дыры добра не жди».

– Матери писал? – внушительно спросил Митя.

– Писал, – без энтузиазма ответил Лешка. – Еще в милиции.

– Г-где?! – запнулся старший брат.

– Это когда нас туда привезли, чтобы не убили, а тетя Соня потом выпустила.

– Было такое, – подтвердила Соня.

– Батюшки светы! – взялся за виски Дмитрий. – Надеюсь, ты не упомянул матери о своих похождениях?

– Н-не помню, – сказал Лешка. Он хорошо помнил, что именно упомянул. Растяпа болтливая!

11

Он вышел в райкомовский дворик и сел на крыльцо. Мирная предвечерняя тишина висела над приземистым поселком. Напротив темнел дверной проем сенного сарая, и оттуда доносилось какое-то хрустение. Лешка побрел к сараю. Там стояли две расседланные лошади и звучно жевали сено. На земляном полу валялись седла. Пахло пылью, увядшей травой и конским потом.

Одна из лошадей повернула к Лешке голову и прижала уши. Он воспринял это как приветствие и протянул к ней руку. Лошадь резко вздернула башку и сварливо оскалила зубы. Лешка выкатился наружу.

Черт их разберет, этих сельскохозяйственных животных. Мотоцикл завести Лешка умеет, а обращаться с животным транспортом не доводилось. Неужели Митя ездит верхом на этой зверюге? Ладно, на то он и старший брат, чтобы все уметь. Только зачем он затащил его сюда? Похоже, что для личного спокойствия. И самое скверное, что опять куда-то собирается уезжать, а он, Лешка, здесь застрянет. Молоко пить… Диктатура старших.

В открытое окно до Лешки доносились обрывки горячего спора. Многого Лешка не понял, но кое-что уловил. Речь шла все о том же колхозе.

Уполномоченный райкома партии, он же секретарь райкома комсомола Иван Мойсенович, и представитель обкома партии, он же завотделом обкома комсомола Дмитрий Вершинин, сцепились в жаркой дискуссии насчет кратчайших путей, дабы убедить колеблющихся мужиков быстрее сорганизоваться в артель. Слышно было, как Иван раздраженно хромает по своему куцему кабинетику.

– Может, ты знаешь эти пути? Я – нет! – зло говорил он Дмитрию. – Ты сам вчера убедился.

– Я знаю, – сказала Соня. – В какой-то мере затем и приехала.