Гопники - Козлов Владимир Владимирович - Страница 30

– Выпивай скорей, не держи, а то деньги вестись не будут, – говорит мужик в кепке.

– Деньги – дерьмо, – отвечает папа. Потом поворачивается ко мне.

– А где твои друзья, одноклассники?

– Там, – я машу рукой в сторону площади Ленина.

– Ты, в общем, правильно говоришь, – говорит папе мужик в кепке. – Но про Горбатого ты мало сказал. Ты главного не сказал. Что он, бля, турист сраный, а Райка его – обезьяна облезлая. Правильно?

– Неправильно. Да, он, конечно, неинтеллигентный человек, но что-то в нем есть.

Папа допивает наконец свое вино.

– Пошли, сын, отсюда. Эти пролетарии ничего не понимают.

Мне уже дало неслабо, оттого, наверное, что водка смешалась с вином, и получился «ерш».

– Ну, я, это… к своим пойду, – говорю я.

– Ну, давай, давай.

Папа хочет пожать мне руку, потом, вспоминает, что мы вечером увидимся дома, – хотя он, скорее всего, будет пьяный в жопу и я, может быть, тоже – и прячет свою руку в карман.

С трудом я нахожу своих, хотя мог и не искать вообще: на хера мне эта демонстрация вонючая? Гнус замечает, что я пьяный.

– Ну, это еще что? Где ты уже выпил?

Я молчу.

– Иди домой, не позорь школу.

– Как домой? Троллейбусы не ходят.

– Ладно, вставай тогда в середину колонны, чтоб в глаза не бросаться.

Так говорит, типа для меня это кайф охренительный: пройти в этой сраной колонне мимо трибуны, не которой стоят всякие гондоны и обезьяны и улыбаются и машут руками.

Егоров и другие пацаны лузгают семечки, сплевывая шелуху в кулаки. Я выставляю руку, и мне тоже отсыпают. Я лузгаю их и сплевываю прямо на асфальт.

Рядом стоит колонна тридцать второй школы. Это – наши враги, Космонавты. Один их пацан подваливает к Егорову – самому маленькому и хилому – и просит семечек. Егоров не знает, что делать. Я узнаю пацана: видел пару раз у «клуба», когда ездил на сбор. Я подхожу и спрашиваю:

– Что такое?

– Ничего. Отвали.

Я бью ему головой в нос. Пацан хватается за морду и отскакивает. Подбегает Гнус:

– Опять ты беспорядки устраиваешь? Я тебе поставлю «неуд» по поведению за год!

В этот момент учителя начинают суетиться: пора трогаться. Я всовываюсь в середину колонны. Мне все до лампочки, я «балдею». Проходим через площадь под дурацкие выкрики из рупоров на столбах. В сторону трибуны я не смотрю. За площадью колонна рассыпается, и я выбираюсь из толпы, осторожно, чтобы Космонавты не увязались следом, пешком прусь домой: троллейбусы еще не ходят.

Когда подхожу к Рабочему, на остановке уже торчит Клок. Ему не хер делать, и он просто сидит на лавке, плюет под ноги и разглядывает свои слюни.

– Пошли ко мне, бухнем, – говорит он.

– Ну, я вообще уже бухнул.

Но кайф потихоньку уходит, и я соглашаюсь.

Вся его родня дома, сидит за накрытым столом в комнате. Меня сажают на углу, и мамаша Клока дает мне тарелку с пятном губной помады и наваливает на нее селедки под шубой, картошки и мяса. Это хорошо, потому что я с утра ничего не ел, а потом еще бухнул на демонстрации.

– Ну, выпьем. За праздник, – говорит мамаша Клока. Его папаша уже «хороший», и он ничего не говорит, только смотрит на всех стеклянными глазами, потом поднимает рюмку. Я тоже поднимаю свою и чокаюсь с другими, проливая бухло на салаты посреди стола. Праздник мне до задницы, но бухнуть на холяву – это всегда клево.

В дверь звонят. Приходит сосед с баяном, такой же алкаш, как папаша Клока. Все еще теснее сдвигаются вокруг стола, и он тоже втискивается, положив баян на пол. Малый на руках у сеструхи Клока визжит, и она волочет его в ванную, а потом орет оттуда, что он обоссался и обосрался. Сосед выпивает свой стакан водки, отодвигается со стулом от стола, берет свой инструмент и начинает играть. Все – кроме меня и Клока – поют «Ой, мороз, мороз».

– Пошли, покурим, – говорит Клок.

– Так здесь же все курят.

– Нет, давай на балкон.

Я протискиваюсь к ободранной двери балкона, Клок за мной. У него – пачка Космоса. Мы курим и плюем с балкона вниз, на огороженный гнилым штакетником палисадник. Мне уже совсем хорошо. В комнате сосед что-то дрочит на баяне, потом музыка резко обрывается, и что-то падает и звенит. Мы заглядываем в комнату. Папаша Клока и сосед бьют друг другу морды, а остальные пытаются их растащить в разные стороны. Стол опрокинут, и жратва вперемешку с посудой разбросана по всей комнате.

– Ты мою Нинку ебал, – орет папаша Клока. Нинка – это мамаша Клока.

– Пошли отсюда на хуй, – говорит Клок. Мы протискиваемся к дверям. Он поднимает с пола бутылку. В ней еще осталось немного водки, не вся вылилась. Мы допиваем ее из горла в подъезде без закусона.

На улице мне становится херово. Клок хочет меня вести, но он сам пьяный, и мы чуть не въебываемся в столб. По другой сторонне дороги прет пацан из восьмого класса. Я с ним никогда контактов не имел, и за район он не ездил, но сейчас какая разница?

– Э, – кричит ему Клок, – иди сюда. Помоги, тут Гонец пьяный. Я сам… это… выпивший.

Пацан подходит, и они с Клоком, кое-как волокут меня. Еще светло. Навстречу валят всякие знакомые и соседи, но мне все до жопы. Они доводят меня до подъезда.

– Дальше сам, – говорю я.

Подняться по лестнице не получается, я падаю и поползу на карачках на третий этаж. Дотягиваюсь до звонка и жму. Открывает мама.

– Ну, вот. Маленькие дети – маленькие заботы, большие дети…

Тошнить не тянет. Я валюсь на диван и вырубаюсь. Уже потом, ночью, просыпаюсь и блюю на ковер, потом иду в туалет поссать. Родители проснулись и включили свет. На ковре возле дивана красное – от свеклы в «шубе» – пятно блевоты.

В конце мая идем в поход. Я, Бык, Вэк и Клок с тремя бабами из своего учила. Закупили водки, тушенки и хлеба. Бык взял у кого-то двухместную палатку, и еще одна такая есть у Вэка, его брат где-то стырил. Рюкзаки есть у всех, даже у нас дома валяется какой-то старый, еще папа с ним в молодости ходил в походы. Пойдут бабы или нет – не знаем до последнего момента, Клоку после Нового года веры нет.

Встречаемся утром на остановке, чтобы ехать на вокзал, а там электричкой до Захаровки и потом – пешком. Клок припирается один.