Красное на красном - Камша Вера Викторовна - Страница 26

– Ричард, ты спишь?

– Паоло?!

– Ты не против?

Еще бы Дик был против! Паоло оказался хорошим парнем, и потом эта ночь… Она никогда не кончится!

– Я рад, заходи, садись.

– Некогда, мне нужно срочно ехать, но я должен тебе кое-что сказать. Это старое. Очень старое, но оно принадлежит тебе.

– Ты уезжаешь? – Дикон ничего не понимал. – С кем, куда?

– Так получилось, – улыбнулся кэналлиец, – запомни: «Их четверо. Всегда четверо. Навечно четверо, но сердце должно быть одно. Сердце Зверя, глядящего в Закат».

– Кого?

– Не нужно ничего объяснять. – Отец Герман все в той же черной одежде стоял в дверях. – Рэй Кальявэра, пора. Следуйте за мной.

Кэналлиец быстро глянул на Дика – он хотел что-то сказать, но олларианец не дал ему такой возможности. Под немигающим взглядом священника Паоло наклонил в знак прощания голову и вышел, клирик последовал за ним, но на пороге оглянулся.

– Лучшее всего, тан Окделл, если вы ляжете спать и все забудете. Вы ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаете! И во имя Четверых будьте осторожны. Прощайте. Постарайтесь понять, что нет ничего тише крика и туманней очевидности. Если вы это уразумеете, возможно, вам удастся спасти хоть что-то. Или спастись самому.

Дверь захлопнулась, и наступила тишина, обычная тишина ночного дома со скрипами, шорохом веток за окном, какими-то стуками и шуршанием. Дикон лег, но не потому, что ему приказали, а потому что внезапно понял, как он устал. Юноша лежал и смотрел на горящую свечу, пока та не погасла и Дик не оказался в кромешной тьме, чуть ли не более непроглядной, чем в Старой галерее. Нет, такого просто не может быть, просто он долго смотрел на огонь, а тот погас. Сейчас он привыкнет к темноте, и все будет в порядке. Дик повернул голову в сторону невидимого окна, и тотчас ночь прорезала золотистая вспышка. Звезда! Одна-единственная. Ричард попытался вспомнить, что за созвездия глядят в его окно в этот час, но мысли путались, а звезда сорвалась с места и покатилась вниз сначала быстро, потом медленнее, постепенно обретая сходство с сорванным ветром золотым кленовым листом, кружащимся в первом и последнем своем полете. Лист кружился и кружился, становясь из золотого алым, а затем вспыхнул. Странный огонек, слишком красный для обычного пламени… Пламя? Нет, сердце! Сердце, истекающее кровью.

Алые светящиеся капли катились вниз по ночному бархату и таяли, а сердце словно бы истончалось, становясь прозрачным, и наконец от него осталась крохотная белая точка, острая и холодная, рассыпавшаяся на сотни и тысячи своих сестер, подхваченных ветром и понесшихся в причудливом танце во славу великой зимы. Снежинок становилось все больше, сверкающая замять вытеснила пугающую тьму, пустоту, отчаянье, вытеснила все. Сквозь вьюгу навстречу белому ветру метнулась и исчезла черная тень. Птица? Не понять…

5

Утро началось с визита слуги. Один «мышь» отпер дверь, другой принес поднос с завтраком, сказал, что сегодня занятий не будет, и слуги ушли, не забыв запереть дверь. Дик с отвращением взглянул на сваренную на воде овсянку и кусок черствого хлеба. Голова раскалывалась, юношу стошнило б от лучшей в мире еды, не то что от Арамоновых харчей, но хуже всего было другое – сон и явь намертво перепутались в голове. Сейчас Дик уже ничего не понимал. О чем ему пытался сказать Паоло? Что от него хотел священник? Почему его он назвал таном, а кэналлийца рэем? Зачем и куда уехали они, когда вернутся и вернутся ли?

Как бы то ни было, пришлось взять себя в руки и встать, не хватало, чтоб Арамона застал его неопрятным и растерянным. Дик, стараясь поменьше двигать головой, кое-как привел себя в порядок, проглотил несколько ложек омерзительного варева и сел ждать. Он ждал долго, но никто не пришел, видимо, у начальства были другие дела, а унары, как и он сам, сидели под замком. Выпустили их только к обеду. Усаживаясь под пристальным взглядом «мышей» за общий стол, Дик разглядывал товарищей – все выглядели не лучшим образом.

Говорить при слугах не хотелось, и юноша, уставившись на опустевший потолочный крюк, попытался понять, что же изменилось. Что-то было не так, он это чувствовал, но что именно? Часы противно тикали, отсчитывая минуты, но ни господин капитан, ни отец Герман не появлялись. Из троих младших менторов никто так и не решился распорядиться об обеде, и все молча маялись над пустыми тарелками. Прошло около часа, когда, наконец, послышались шаги, и в зал ввалился Свин, бледный и опухший, как всегда, после проведенной в обществе тинты или полынной водки ночи. То, что вчера Арамона напился, было вполне естественным.

Проследовав на свое место, начальство уселось в кресло и взялось было за салфетку, но передумало и поднялось. Это было не только глупо, но и позорно, но сердце Дика отчаянно забилось.

– Господа унары, – Арамона хрипло откашлялся, и этот лающий звук отозвался в душе Дика вчерашним кошмаром. Юноша вновь видел себя стоящим посреди огромного зала. Его обвиняли в том, чего он не делал, а он тонул в море лжи и одиночества, – Господа унары! Отец Герман вчера ночью уехал по важным делам, поэтому общего молебна сегодня не будет. Перед трапезой все прочитают молитву про себя, как положено в походе. Теперь я должен сообщить вам три новости. Во-первых, история с так называемым графом из Путеллы благополучно разрешилась, во-вторых, через три недели вы получите отпуск и право выхода за пределы Лаик, в-третьих, унар Паоло был вынужден нас покинуть. Сегодня занятий не будет, но завтра в Лаик все пойдет как положено. А теперь молиться и обедать! Джок, подавайте!

Теперь Дик понял, что его насторожило – краем глаза он заметил пустующее место за столом, но голова была занята другим, и он забыл об отъезде кэналлийца. Жаль, что Паоло увезли – они могли стать друзьями… Неужели его все-таки обвинили в том, что он Суза-Муза? Нет, вряд ли, Арамона бы проболтался. Настоящий Суза принес им ужин в галерею, обещал «порадовать» капитана и «приказать долго жить». Надо полагать, свое слово он сдержал.

Дик ковырялся в разваренном горохе, где по недосмотру то ли повара, то ли Арамоны в изобилии попадались обычно отсутствующие мясные волокна, и думал. Олларианец увез Паоло и уехал сам, а перед этим посоветовал ему, Дику, быть осторожным. Что он имел в виду? Дику хотелось, чтоб черный священник вернулся поскорее, может, он что-то знает о призраках.

«Мыши» унесли остатки гороха и, чудо-чудное, притащили пироги с изюмом, похоже, Арамона решил закатить унарам пир. С чего бы это?

– Господин капитан, – разумеется, это Арно, – разрешите вас спросить.

– Разрешаю. – Или Дику послышалась, или в голосе Арамоны послышалась неуверенность

– Господин капитан, когда вернется отец Герман?

– Должен вернуться к вечеру, – буркнул капитан, снимая салфетку, – до ужина все свободны.

К вечеру священник не вернулся. Он вообще не вернулся. Через неделю в Лаик прибыл новый клирик, отец Ионас. Пожилой, сутулый и лысый, он ничем не напоминал утонченного отца Германа. Вновь пошли молебны, занятия, исповеди, только унаров стало на одного меньше.

Двадцать один – несчастливое число, дурная примета. Паоло был двадцать первым, и после его отъезда все должно было пойти хорошо. На первый взгляд так и было. Суза-Муза признаков жизни не подавал, но и Арамона почти перестал придираться и все чаще радовал своим отсутствием. Судя по помятой физиономии, капитан предпочитал обществу «жеребят» общество бутылок, чему воспитанники были искренне рады. Эстебан и его приятели тоже притихли, может быть, потому, что пятеро претендентов на роль Сузы-Музы старались держаться вместе.

Ричард фехтовал, заучивал лживые истории и еретические молитвы, болтал с Катершванцами, спорил с Арно, мирился и ссорился с Альберто и считал дни, отделявшие его от свободы. О Старой галерее и ночном разговоре юноша старался не думать. Жизнь продолжалась, и бо́льшая ее часть была впереди.