Вавилонские хроники - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 7

Ответный иск предусматривал выплату фирме круглой суммы – за нагнетание нездоровой атмосферы вокруг нашей прогностической деятельности. И отдельно – иск лично от моего имени, за нанесение морального ущерба.

Поначалу я обрадовался, но потом как представил себе, что это «вымя» будет обмусоливаться на процессе и еще, упаси Нергал, попадет в газеты…

Однако Ицхак велел мне молчать. Как начальник велел. И я замолчал.

Буллит забрал все бумаги, сложив их в свою глянцевую папочку, в точности такую же, как у Ицхака, защелкнул замочек и откланялся.

Поначалу мы ждали чего-то. Было тревожно, любопытно и даже, пожалуй, радостно – как во время революции. Казалось, уже наутро мы проснемся посреди кольца баррикад, окруженные знаменами и взаимоисключающими лозунгами: «Долой жопу!» и «Даешь жопу!»

Хотелось, чтобы в дверь властно постучали жандармы – меня на муки влечь. Чтобы яростно митинговали растрепанные женщины в сбившихся набекрень покрывалах: «Не дадим жопе растлить молодое поколение!» Чтобы толпа билась о закрытые намертво бронзовые двери вавилонского судотворилища. Чтобы судья с лазоревой, заплетенной в шестнадцать косичек, бородой бил молоточком по бронзовому столу и зычно оглашал приговор. Чтобы Ицхака вводили в кандалах…

Словом, хотелось острых переживаний. А их все не было и не было.

Буллит присылал нам сводки с фронта. Сводки были скучные: акт, иск, справка, копия свидетельства о…

Я стал плохо спать. Мурзик трактовал это по-своему. Вздыхал и бубнил, что «на рудниках – оно несладко»…

Постепенно Мурзик приобщался к цивилизации. Читать он, понятное дело, не умел. Консервов шугался – не верил, что в банках действительно сокрыта еда. На объяснения продавцов – «видите, тут написано» – ворчал разные непотребства.

Свой долг квалифицированной домашней прислуги Мурзик исполнял так.

Проводив меня поутру на работу, первым делом заходил в подсобку мясной лавки и там грозно требовал, чтобы мясо рубили у него на глазах.

Чтоб натуральное. Чтоб он, Мурзик, своими глазами видел. И чтоб сомнений не было. То есть, чтоб ни капелюшечки сомнений не возникало даже. Не то потравят дорогого господина, а ему, Мурзику, потом… ТОГО!.. Мясник даже и не представляет себе – ЧЕГО!

Устрашив мясника и купив говядины какая покраснее, направлялся в зеленную лавку. Придирчиво брал морковь и капусту. Побольше.

Картошке в силу своей каторжанской косности решительно не доверял. Продукт привозной, им, Мурзиком, на зуб не пробованный. Мало ли что. Вдруг господину с того худо сделается? Мурзик очень не хотел обратно на биржу.

Все купленное мой раб кое-как споласкивал холодной водой и загружал в бак, где в дни большой стирки обычно кипятил белье. Варил до готовности мяса. Иногда солил.

И кормил меня.

Я ел…

А что из достижений цивилизации Мурзик любил, так это телевизор. У них на угольной шахте был один, в бараке. Ловил только одну программу, центральную, по которой весь официоз гоняют. Но и там порой мелькало что-нибудь стоящее. Например, футбол. Или жизнь пляжных девочек. В футбол и пляжных девочек на шахте, понятное дело, не верили. Больше потешались над тем, как горазды врать телеведущие.

В мое отсутствие Мурзик разваливался на моем диване и бессмысленно пялился в телевизор. Смотрел все тридцать две программы, включая одну эламскую и две ашшурских – те шли на незнакомых Мурзику (да и мне) языках. Выяснилось это следующим образом.

Когда я стал плохо спать, мой раб вдруг заявил глубокомысленно:

– Господин, на вас навели порчу.

Я поперхнулся. Мурзик глядел на меня торжествующе.

– Порча это у вас, – повторил он. – Все признаки, это… налицо.

Я, наконец, обрел дар речи.

– Мурзик, ты хоть соображаешь, что говоришь?

– Ну…

Тут-то я и догадался, чем он занимается, пока я вкалываю в фирме «Энкиду» и в прямом смысле слова подставляю свою жопу под все удары.

– Что, в ящик пялишься? Программу «Час Оракула» смотришь?

Мурзик побледнел. Понял – не то что-то сморозил. Но отпираться не стал. Смысла уже не было.

– Ну… И еще «Тайное» и «Сокровенное», и «Руки Силы», и «Треугольник Власти», и «Коррекция судеб»…

Меня поразила даже не наглость моего раба. Меня поразило, что слово «коррекция» этот беглый каторжник выговорил без запинки.

Я сел. Диван сдавленно хрипнул подо мною.

– Ты… – вымолвил я.

И замолчал надолго.

Мурзик опустился передо мной на колени и заглянул мне в лицо снизу вверх, как собака.

– Господин, – сказал он, – а что, если это правда?..

– Что правда?

– Ну, все эти… коррекции… Вы ведь тоже у себя на работе предсказаниями занимаетесь…

Я закричал:

– Я занимаюсь не предсказаниями, ты, ублюдок! Я занимаюсь прогнозированием! Понял? Прогнозированием! Наша методика, основанная на глубоком погружении в технологию древних, абсолютно научна!

Мурзик кивал на каждое мое слово. Когда я выдохся, сказал проникновенно:

– Так ведь эти, которые в телевизоре, то же самое говорят. Научная эта…

– Методика, – машинально подсказал я.

– И древнее все… Смерть какое древнее… А на вас порчу навели, господин, все приметы налицо, как говорится, очевидно безоружным глазом… С лица бледный, спите плохо, беспокойно… Раздражительны, быстро утомляетесь… Вчерась по морде меня просто так заехали, для душевного расслабления – думаете, я не понимаю? У нас на руднике, еще в Свинцовом, был один варнак, его туда для наказания сослали, – он говорил: бывало, такая тоска накатит, пойдешь, зарежешь кого-нибудь – и легче делается…

У меня не было сил даже просто ему по морде дать, чтобы замолчал. Я вынужденно слушал. А Мурзик, насосавшись тех помоев, какими щедро поливали его из телевизора, невозбранно разливался соловушкой.

– Может, оно, конечно, и родовая это у вас порча, какая еще от дедов-прадедов в унаследование досталась, но мне-то думается – сглазил вас кто-то недобрый. Позавидовал да сглазил… Может, дворник наш? Ух, злющий да завидущий… Вы-то его и не замечаете… Так, вьется кто-то под ногами с метлой. А я примечаю: нехороший у него глаз, очень нехороший… Как глянет, бывало, вслед, так аж ноги подогнутся – такая сила у него во взгляде…

Я молчал, собираясь с силами.

И собрался.

Ка-ак разину рот!

Ка-ак взреву полковым фельдфебелем:

– Ма-а-а-лчаттть!..

И сам даже себе удивился.

Тишина после этого зазвенела, прошлась по всем стеклам, аж буфет на кухне тронула – рюмки звякнули.

– Ух… – прошептал Мурзик восхищенно. И принялся мои ботинки расшнуровывать.

Я улегся на диван и стал думать о чем-нибудь приятном. Что-нибудь приятное на ум не шло. А вертелись назойливо мурзиковы соображения насчет порчи.

Дворник – это, конечно, полная чушь. Это на Мурзика дворник смотрит неодобрительно. А на меня он вообще не смотрит. Не того полета птица. Дети в песочнице – они тоже не на взрослых смотрят, взрослые для них – только ноги в брюках, дети – они на детей смотрят.

Но вот проклятие… порча… Слова-то какие нехорошие… И этот странный сон, когда я вдруг заговорил на непонятном языке… На нас сразу после того в суд подали, и мы с Ицхаком почти забыли про тот случай. А случай – он, между прочим, с тех пор никуда не делся. На пленку записан.

Я велел подать магнитофон. Поставил кассету.

«Арргх!..» – с готовностью прогневался я из стереоколонки.

А тот я, что был простерт на диване, глядел в потолок и страдал. Да, что-то во мне ощутимо испортилось. Будто пружинка какая-то в механизме сдвинулась. И непонятно, когда и как.

– Арргх!.. – неожиданно выговорил я вслух в унисон записи. И тотчас же мне полегчало. Прибавилось решимости и уверенности. – Л'гхма! – рявкнул я. Глаза у меня засверкали.

Я не знал, что такое «л'гхама», но слово было энергичное. Радостное даже. Я попробовал на вкус еще несколько: «Ирр-кка! Энк н'хгрр-ааа!» И засмеялся.

Мой раб глядел на меня с благоговейным ужасом. Неожиданно я понял, что произношу эти слова без заминки. Они подозрительно легко сходили с моего языка. Как будто мне уже приходилось разговаривать на этом нечеловеческом наречии.