Дама Тулуза - Хаецкая Елена Владимировна - Страница 21

Да только своего брата Гюи и его католического воинства в Ниме Симон уже не застал. Не дождавшись, ушли на Бельгард – малый городишко в нескольких верстах от Бокера.

Бельгард вздумал было сдаться Рамонету, но тут же отказался от этой мысли, едва только завидел золотого вздыбленного монфорова льва.

Все эти новости донесли до Симона в Ниме.

Симон сказал:

– Очень хорошо.

И потащил весь свой отряд в местный собор, к мессе.

Лошади заполонили площадь перед кафедралом. Конюхи, удерживая их, охотно вступали в перебранку с горожанами. Те для такого дела повысовывались из окон. Да только одно было плохо: почти не понимали они наречие друг друга.

Симон с его рыцарями, гремя шпорами, звеня кольчугами, источая едкий запах конского пота, загромоздили нимский кафедрал. По распоряжению графа, епископ исповедал и причастил франков, все полторы сотни.

После этого Монфор тотчас же оставил город и скорым шагом двинулся на Бельгард.

И вот подходит Гюи де Монфор под стены Бокера – а Симона еще нет. Симон в это время только-только приближается к Ниму, о чем его брату пока что неведомо.

С Гюи большое войско – все, кто отозвался и пришел, являя верность клятвам, а таких немало.

В Бокере, конечно, сразу увидели. Как не видеть, когда шли берегом, развернув знамена.

– Мессен, – сказали верные друзья Рамонету, – сдается нам, что это симонов лев надвигается на нас своей оскаленной пастью.

И повелевает Рамонет закрыть городские ворота и поднять на стены котлы со смолой и маслом.

А между тем Гюи разворачивается на равнине перед Бокером и начинает бить рукоятью меча в щит и кричать Рамонету обидное – чтобы тот вышел из города и дал, как полагается, бой.

Рамонет пока что слушает да в монфоровом войске знамена считает. Затем снаряжается сам и велит еще сотне рыцарей снарядиться как для битвы и выводит отряд за ворота. Однако на широкую равнину они не выходят, а вместо того выстраиваются вдоль стен. На стенах ждут арбалетчики и под котлами с маслом разведен огонь.

Время разворачивает свой свиток, виток за витком, а на равнине перед Бокером, кроме пустой перебранки, ничего не происходит.

Слегка подав вперед лошадь, кричит Гюи де Монфор сильным, красивым голосом:

– Эй, Раймончик! Что ты делаешь в моем Бокере?

Рамонет напрягается, пытается отвечать достойно.

– Кто тебе сказал, франк, что это твой Бокер?

– Доблесть моего брата!

– К черту твоего брата, франк!

– Многие пытались, Раймончик, да немногие после того живы!

– Это город моей матери! – срывая уже голос, кричит сын Раймона Тулузского.

Да только разве переорешь Гюи де Монфора?

– Которой? Запутался я в женах твоего отца, Раймончик! Сколько их у него было? Шесть? Семь?..

К вечеру рыцари, истекшие потом под доспехами, отходят в Бельгард.

Рамонет, осипший, скрывается в Бокере.

К вечеру следующего дня в Бельгард врывается Симон. Его конница грохочет и гремит и опустошает все окрест, как саранча Судного Дня.

Гюи выходит к нему навстречу и без улыбки, крепко, обнимает брата.

– Наконец-то! – говорит он.

И берет Симона за руку и ведет в свою палатку, над которой развевается, дыбясь, золотой лев.

– Вы голодны? – спрашивает он.

– У меня живот болит, – ворчит Симон. – Две недели жрал-срал, с седла не слезая.

– Я скажу стряпухе, чтобы принесла молока.

– Скажите мне лучше, что здесь происходит.

Гюи начинает рассказывать. Ему уже известно обо всем: и о том, как к Раймону прибыли посланцы из Авиньона, и о том, как старый Раймон уехал за Пиренеи, оставив войну молодому, и о том, как Ламберт де Лимуа оказался заперт в цитадели.

– Так что теперь, мессир, Раймончик осаждает Ламберта, а мы осаждаем Раймончика.

– Ох, – говорит Симон, потирая поясницу, – и задница у меня тоже болит. У вас тут есть постель?

Не дожидаясь ответа, идет шарить в братниной палатке. Вскоре находит ворох соломы и вытертую оленью шкуру, все это бросает посреди палатки, подняв тучу пыли, и сверху обрушивается сам.

Гюи стоит над ним, долговязый, как цапля. Молчит. Симон говорит – снизу:

– Что же вы замолчали? Продолжайте.

Гюи начинает перечислять имена сеньоров, которые отозвались на его призыв и явились в Ним.

– Выходит, так, – говорит Симон, – что конница у нас с вами, брат, изрядная, но пехоты не привели ни вы, ни я. Без этого мяса наша превосходная конница увязнет…

– Наберем в окрестных деревнях. Долго ли сунуть мужланам по пике и объяснить, как надлежит бежать подле конных…

Слушая и одобрительно кивая, Симон вместе с тем почесывает в штанах и вдруг, перебив брата, произносит задумчиво:

– Кажется, я кое-что еще отбил себе об это проклятое седло.

– Я напишу Алисе, – с серьезным видом говорит Гюи.

– Завтра попробуем выманить Рамонета на равнину, – говорит Симон и неудержимо зевает во весь рот. – Где эта ваша стряпуха с молоком?..

Однако выманить Рамонета из Бокера не удалось и Симону. Единственное, что сделал сын бывшего графа Тулузского, – вывесил на стенах, обратив к лагерю Монфора, несколько трупов с отрубленными руками и ногами.

Неподвижно сидя на коне, Симон смотрел на почерневшие куски мяса, облепленные мухами. И молчал.

У Симона было странное выражение лица – грустное, почти нежное. Будто перед ним спало невинное дитя.

Потом Симон повернулся к своему брату и молвил:

– Раймон горько заплачет над тем, что делает сейчас.

В несколько дней Монфор нагнал пехотинцев. Он взял их в окрестностях Нима, оторвав от работ в разгар лета. Уходили под бабий вой, смущенные, но перечить не смели.

По велению Симона, лагерь обнесли рвом и палисадом. Несколько раз в ночное время на лагерь франков пытались нападать из Бокера и откуда-то из леса, но всякий раз безуспешно.

Продовольствие Симон щипал по приронским городам. Те не находили большого ума в том, чтобы открыто ссориться с грозным Монфором, когда тот близко.

По рассохшимся черствым дорогам тянулись к Бокеру телеги, груженные для Монфора хлебом, сыром, большими клетками с живой птицей. Гнали коров и коз. С этими обозами Симон не ленился отправлять хорошую охрану – местные жители то и дело норовили побольнее цапнуть франков и разжиться их поклажей.

Осада началась и потянулась, повлекла один день за другим…

Ламберт совершенно изменил свое мнение касательно Рамонета и теперь называл его не «сопляк», а «говнюк».

На пятую седмицу осады Ламберт вывесил на крыше донжона большое черное знамя. Оно сонно висело теперь в знойном безветренном воздухе рядом со львом Монфора.

Симон смотрел на него из-за стен Бокера. Скрипел зубами.

В цитадели припасы были на исходе, как ни берег их Ламберт. Лихие воины, крепкие мужчины, привыкшие к доброй трапезе, еле таскали ноги.

Ламберт ходил по крепости, нескладный, как портновская мера, сплевывал розовым и ругался сиплым голосом. Его потемневшие глаза злобно глядели из-под грязной желтой челки.

Хуже голода была жажда. Тухловатой воды в бочках оставалось меньше половины.

А Симон – там, внизу, – выжидал.

Исходила шестая седмица, когда Ламберт распорядился забить первую лошадь. Собрали кровь, разделили между всеми мясо и, как получилось, насытились. Все, что не съели, выбросили за стену, в город, чтобы не разводить тухлятины.

То-то настало Рамонету веселье. Долго не думал, когда от Ламберта лошадиные останки посыпались. Стало быть, оголодали франки. Скоро донжон глодать начнут.

– Надо Монфора порадовать, – сказал Рамонет.

И велел доставить за городские стены лошадиную голову с оскаленными зубами. Не поленились смешливые бокерцы, переправили ламбертовы объедки его сеньору. Ни одного мосла не пожалели. Жаль, не увидеть, как бесится проклятый франк.