Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах - Берлин Исайя - Страница 4

искусство стало для меня своего рода пределом совершенства.

Моим соседом справа был Корней Чуковский, на редкость остроумный и

обаятельный собеседник, он поведал мне много любопытного о русских и английских

писателях. Среди прочего Чуковский рассказал об одном эпизоде, который по своей

курьезности напоминал отъезд Пристли: "В тридцатые годы в Россию приехала известная

американская журналистка Дороти Томпсон. Ее сопровождал супруг - писатель Синклер

Льюис, очень популярный в то время. Меня и некоторых моих коллег пригласили к

Льюису. Мы хотели рассказать ему, как много для нас значат его прекрасные романы. И

вот мы пришли в его гостиничный номер. Льюис сидел к нам спиной и печатал на

машинке. За время нашего пребывания он ни разу не обернулся и не проронил ни слова. В

этом было даже какое-то величие". Я в свою очередь попытался заверить Корнея

Ивановича, что его произведения читают и любят знатоки русской литературы в

англоязычных странах. Я привел в пример мнения Мориса Бауры (неоднократно

упоминавшего в своих мемуарах о встречах с Чуковским во время Первой мировой

войны) и Оливера Эльтона - лично знакомых мне английских авторов, интересующихся

русской литературой.

Чуковский вспомнил о двух своих поездках в Англию. Первый раз он побывал там в

начале века, не имея ни гроша за душой и перебиваясь случайными заработками. Он учил

английский по книгам Карлейля "Прошлое и настоящее" и "Sartor Rеsartus". Вторую из

этих книг он купил за один пенни и сейчас продемонстрировал мне ее, вынув из кармана

жилета. В те дни он был частым посетителем "Лавки стихов", дружил с ее хозяином, известным поэтом Гарольдом Монро и благодаря ему он познакомился со многими

литераторами. К ним относится и Роберт Росс, друг Оскара Уайльда, о котором Чуковский

сохранил добрую память. Он рассказал, что чувствовал себя свободно в английском

поэтическом мире, но не в самой стране. Подобно Герцену он восхищался английским

общественным устройством, привычками и традициями, однако не нашел среди англичан

настоящих друзей. Лишь о Троллопе он вспоминал с теплотой: "Удивительный

священник, обаятельный, эксцентричный, абсолютно не похожий на своих коллег в

дореволюционной России, прозябающих тогда в невежестве, жадности и бездействии.

Какие жалкие это были люди! В целом судьба моих соотечественников сегодня намного

лучше, чем в начале века, хоть они и пережили после революции много трудностей.

Сейчас они, по крайней мере, умеют читать и писать. Некоторые добились приличного и

уважаемого положения. Но вы ведь никогда не встретитесь с русскими попами, да и зачем

это вам? Уверен, что представители английского духовенства были и остаются

прелестнейшими людьми во всем мире". Чуковский рассказал и о своем втором

посещении Англии во время Первой мировой войны, когда он с группой русских

журналистов должен был подготовить отчет об английских военных достижениях.

Занимать группу в свободное время было поручено лорду Дебри, человеку, с которым

писатели не имели ничего общего. Я услышал забавный и ироничный рассказ о пикнике, организованным тем лордом.

8

Чуковский был литератором высокого класса, завоевавшим известность еще до

большевистского переворота. Он, человек левых взглядов, приветствовал революцию. Но

впоследствии, как и другие независимо мыслящие интеллигенты, вынес свою долю

гонений со стороны властей. Есть много способов сохранить здравый ум в условиях

деспотизма. Чуковскому это удалось благодаря своего рода ироничному отстранению от

политики, определенной осторожности и огромной стойкости характера. Его решение -

ограничить себя сравнительно безопасной областью русской и английской литературы

девятнадцатого века, детскими стихами и переводами - возможно, спасло его самого и его

семью от страшной участи многих его друзей. Он доверил мне свое сокровенное желание: он мечтал прочитать автобиографию Троллопа. Приятельница Чуковского Айви

Литвинова, жена Максима Литвинова, (бывшего министра иностранных дел, а теперь

посла в Соединенных Штатах, проживающего в Москве), уже пыталась помочь ему. Но

она не могла найти собственный экземпляр и считала, что в обстановке постоянной

слежки и подозрений опасно высылать книгу из Европы. Но может быть, я смогу найти

способ? Он бы тогда не остался в долгу. Несколько месяцев спустя мне и в самом деле

удалось передать Чуковскому автобиографию Троллопа, чем я заслужил его глубокую

благодарность. А тогда на приеме я обратился к нему с ответной просьбой: не мог бы он

познакомить меня с Борисом Пастернаком, чей загородный дом, как и дача самого

Чуковского, находился в Переделкино? Мой собеседник ответил, что глубоко ценит

поэзию Пастернака и уважает его как человека, но есть определенные трения в их

отношениях. Например, Пастернак не признает интереса Чуковского к гражданским

стихам Некрасова и писателям-народникам конца девятнадцатого века. Позиция

Пастернака, поэта чистого и бескомпромиссного, не допускает ни малейшего соглашения

с советским режимом, и в особенности - с системой литературных заказов. Но в данный

момент он в хороших отношениях с Борисом Леонидовичем и постарается организовать

встречу. Чуковский пригласил меня к себе в ближайшие дни.

Потом я понял, что с его стороны это был весьма смелый, даже безрассудный шаг.

Ведь общение с иностранцами, особенно представителями официальных миссий, было без

преувеличения очень опасно и, зная это, я впоследствии старался избегать личных встреч

с советскими гражданами. А между тем, многие из них, пренебрегая риском, как раз

стремились к подобным знакомствам: интерес к Западу и желание установить контакты с

иностранцами побеждали страх. Некоторые, правда, предпочитали соблюдать

осторожность. Я относился к этому с глубоким пониманием, особенно, если это были

граждане, не пользующиеся известностью на Западе, которая часто служила более или

менее надежной защитой.

Как часто я мучался угрызениями совести при мыслях о возможных последствиях

своего общения, я не мог простить себе, что не удержался от соблазна новых встреч или

поверил своим знакомым, что им - по их собственным убеждениям - не грозила ни

малейшая опасность. Большинство из тех людей казались мне симпатичными, интеллигентными, честными и отзывчивыми. Они поражали меня оптимизмом, несовместимым с их жизненными обстоятельствами, неподдельным интересом к жизни по

ту сторону границы и стремлением установить простой человеческий контакт с

пришельцем из другого мира, говорящим на их языке и, как им казалось, понимающим их.

К счастью, я ни разу не слышал о том, что кого-то из них арестовали, или о более

страшных мерах. Но до меня доходили слухи о преследованиях и проблемах, причиной

которых могло быть общение со мной. Достоверно это никогда не станет известным, тем

более, что и сами жертвы часто не знали, за что несут наказание. Смею надеяться, что эти

люди не испытывают злых чувств к иностранцу, нечаянно и по незнанию, вовлекшему их

в беду.

9

Моя поездка в Переделкино должна была состояться неделю спустя после

вышеописанного приема. За это время на другом фестивале в честь Пристли (которому я

на все жизнь благодарен за невольно оказанное мне содействие) я встретил мадам

Афиногенову, венгерско-американскую танцовщицу, вдову драматурга, погибшего во

время воздушного налета на Москву в 1941 году. Афиногеновой было официально

поручено создание салона, где иностранные гости могли встретиться с деятелями

культуры. Она пригласила и меня, и у нее я познакомился с несколькими писателями.