Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах - Берлин Исайя - Страница 18

Толстой - золотые были дни!" Прощение не состоялось.

В отличие от других писателей, выживших в бурные годы послереволюционных

экспериментов, Ахматова вспоминала об том времени лишь с чувством глубокого

отвращения. Для нее это был период дешевого богемного хаоса, начало опошления

русской культурной жизни, когда истинные художники были вынуждены искать для себя

спасительного убежища, а тех, кто решался выйти из укрытия, ожидала расправа. Анна

Андреевна всегда говорила о своей жизни сдержанно, даже с каким-то безразличием, изредка нарушаемым пламенными выпадами и приговорами, не терпящими возражений.

Ее суждения о событиях, людях и характерах отличались, с одной стороны, объективностью и проницательностью (часто она не щадила даже близких друзей), но с

другой стороны, она нередко - особенно если ситуация затрагивала ее лично - с

догматическим упорством приписывала людям мотивы и намерения, казавшиеся даже

34

мне, человеку со стороны, невероятными и причудливыми. (Хотя, может быть, именно

моя непричастность ко всем этим событиям не позволяла мне понять непредсказуемость

сталинского деспотизма, не подчиняющегося никаким критериям и сделавшего многое

немыслимое страшной прозой жизни). При этом свои теории и гипотезы Ахматова

развивала и аргументировала последовательно и веско.

Ее непоколебимая убежденность в исторических последствиях нашей с ней первой

встречи была примером одной из таких навязчивых идей. Она не сомневалась, что Сталин

когда-то отдал приказ отравить ее, но потом раздумал. Она разделяла уверенность

Мандельштама, что в лагере тому подмешивали яд, что и привело поэта к голодной

смерти. По мнению Ахматовой, поэт Георгий Иванов (которого она обвиняла в написании

лживых мемуаров) был шпионом царского правительства, равно как и в свое время

Некрасов. Она утверждала, что Иннокентия Анненского недруги свели в могилу. Эти

убеждения, чисто интуитивные, не подтвержденные фактами, не являлись, тем не менее, бессмыслицей или чистой фантазией; это были элементы логичной и стройной концепции, тесно связанной с судьбой всей страны и самой Ахматовой. Вера в эти теории

поддерживала и формировала ее как художника, при этом она отнюдь не была визионером

и реально оценивала обстановку. Примером этому служит описанная ею картина

литературной жизни Петербурга перед Первой мировой войной. Как я жалею, что не

записал в подробностях все наши беседы, все данные ею характеристики людей и

событий! Ахматова жила в страшное время и, по словам Надежды Мандельштам, при всех

выпавших на ее долю испытаниях проявила истинный героизм. Никогда, ни публично, ни

в частной беседе (например, со мной), она открыто не обвиняла советский режим, но вся

ее жизнь была - если отнести к ней слова Герцена о русской литературе - непрерывным

обвинительным актом. Любовь и поклонение, которыми окружено сегодня ее имя в

Советском Союзе как художника и мужественного, несгибаемого человека, не имеют, на

мой взгляд, аналогов. Ее жизнь стала легендой, молчаливое сопротивление всему

недостойному себя и страны (как сказал Белинский о Герцене) сделали ее величайшим

гением не только русской литературы, но и истории России двадцатого века.

Вернусь к началу своего повествования. Вот краткое содержание моего отчета

британскому Министерству иностранных дел в 1945 году. Я написал, что, по-видимому, нет другой страны, кроме Советского Союза, где поэзия публиковалась бы и продавалась

в таком колоссальном объеме, и где интерес к ней был так велик. Не знаю, чем это можно

объяснить - врожденной чистотой вкуса или отсутствием низкопробной литературы. Этот

интерес читателей, несомненно, является огромным стимулом для поэтов и критиков, и

такой аудитории западные писатели и драматурги могут лишь позавидовать. Если

представить себе, что произойдет чудо: политический контроль ослабнет и искусство

обретет свободу, то я убежден, что тогда в обществе - таком жадном до всего нового, сохранившем дух и жизнеспособность в условиях катастроф и трагедий, возможно, гибельных для других культур, - в таком обществе искусство расцвело бы с новой

невиданной силой. И все же контраст между этим страстным интересом к живой и

истинной литературе и существованием признаваемых и почитаемых писателей, чье

творчество мертво и неподвижно, является для меня наиболее удивительным феноменом

советской культуры тех дней. Я написал эти слова в 1945 году, но, по-моему, они верны и

сегодня. Россия пережила за это время несколько обманчивых рассветов, но солнце для

русской интеллигенции так еще и не взошло. При этом страшный деспотизм - невольно, в

какой-то степени - защищал до сих пор искусство от продажности и способствовал

проявлению мужества и героизма. Удивительно, что в России - при разных режимах, со

всеми их немыслимыми крайностями - всегда сохранялось тонкое, своеобразное чувство

смешного. Подтверждение этому можно найти даже на самых горьких страницах Гоголя и

35

Достоевского. Как отличается это прямое, непосредственное, свободное остроумие от

тщательно разработанных развлекательных номеров на Западе! Я отмечал далее, что

особое чувство юмора свойственно почти всем русским писателям, и что даже верные

прислужники режима проявляют его в те минуты, когда теряют бдительность и

осторожность. Такая манера держаться и вести беседу особенно привлекательна для

иностранного гостя. Думаю, это верно и на сегодняшний день. Мои встречи и разговоры

с Пастернаком и Ахматовой, мое приобщение к едва поддающимся описанию условиям

их жизни и работы, к их ограниченной свободе и вынужденному подчинению властям, их

доверие ко мне, дружба с ними - все это в значительной степени повлияло на мои

собственные взгляды и мироощущение, изменило их. Когда я теперь вижу имена этих

двух поэтов в печати или слышу упоминание о них, то живо вспоминаю выражение их

лиц, жесты и слова. И сегодня, читая их произведения, я слышу их голоса.