Первый эйдос - Емец Дмитрий Александрович - Страница 26

Вода в ведре, в котором Улита отжимала тряпку, кипела. Из него поднимался столб вонючего пара. За несколько секунд ведро опустело на две трети. В приемной запотели стекла. Даф ощутила, что голова у нее мокрая.

– Можно было и не убираться, – мрачно сказала Улита.

– И башку не мыть с утра. Но кто мог знать, что эта припрется? – добавила Ната.

Прасковья одарила ее холодной улыбкой. Вода в ведре мгновенно застыла. Причем застыла неровно, со всплесками, с бурлением, – так, как кипела. Волосы Наты, Дафны и остальных покрылись слоем льда, в который вмерзла вся грязь канцелярии.

Мошкин ревниво моргнул. Разумеется, воду мог заморозить и он, но воспитанница Лигула проделывала все с потрясающей небрежностью. Она даже не трудилась замечать, какое воздействие оказывают ее эмоции на посторонние предметы.

– Так чему мы обязаны честью видеть вас здесь? – убийственно вежливо снова спросил Арей.

– Она не ответит. Она не разговаривает, – заступаясь за Прасковью, шепнул ему Меф.

Мечник кивнул. Видно, и сам уже это вспомнил.

– Тогда пусть скажет тот, другой! Он-то, надеюсь, не немой?

Все взгляды устремились на спутника Прасковьи, который, смутившись от такого избыточного внимания, пугливо заозирался. Широкобедрый, пухлый, с выпуклыми глазами, один из которых был желтым, а другой оранжевым, он напоминал волнистого попугайчика. Такой же хлопотливый, поспешно охорашивающийся, пестрый. Даже смотрел он как волнистый попугайчик – косился поочередно то одним, то другим глазом, при этом немного склоняя голову набок.

Улита бесцеремонно шагнула к нему, обошла вокруг и, принюхиваясь, потянула носом.

– Нет, Арей, – сообщила она. – Этот не немой! Этот шоколадный!

– ЧТО?

– Натуральный шоколадный юноша. Глаза – мармелад. Уши – зефир. Губы – жевательная резинка. Щеки – желе. Зубы – рот открой! – кусковой сахар. Волосы… мм-м… не разберу. Соломка? Слоеное тесто? Может, отщипнуть – попробовать?

Улита плотоядно облизнулась. Шоколадный юноша заметил это и поспешил отодвинуться.

– Умоляю, не надо! Меня зовут Ромасюсик, – сказал он сдобным, хорошо пропеченным голосом.

– Ромасюсик – это от Рома? – спросил мечник.

– Да. А вы Арей?

Мечник промычал что-то утвердительное. Мефу показалось, он втайне опасался, что его тоже назовут «Арейсюсиком».

– Фантастично! Арей! Я вас абсолютно таким себе и представлял! Фантастично! Что-то такое большое, грузное, величественное! Изумительно! – заблеял шоколадный юноша, бегая вокруг Арея.

Ромасюсик весь был сплошное движение. Стоять на месте он не мог. Он то приседал, то выпрямлялся, то подпрыгивал – и все это без очевидной цели. Его пухлые шоколадные руки, казалось, жили отдельной от мозга жизнью. Они метались и хватали все подряд.

– Ой, как брутально! Я могу это потрогать? А это? – восклицал он, подбегая к оружию, которое не успели занести в оружейную.

– Ты это уже трогаешь, – говорил Меф.

– Ой, как чудесно! А это что, казачья шашка?

Мефу не хотелось его разочаровывать, но все же он буркнул:

– Это испанская рапира.

– Брутально! А это еще одна испанская рапира?

– С утра это был арбалет, – сказал Меф.

Ромасюсик пришел в полный восторг и стал трогать арбалет. Учитывая, что он был заряжен, Дафна вежливо попросила не целиться ей в лоб.

– Если вам, конечно, не сложно, – добавила она.

Ромасюсик не понял. Он смотрел на Даф и сахарно улыбался калорий так на двести.

– Ты, овощ! Положи железку на место и спрячь руки в карманы, если не можешь ничего не трогать, – повысив голос, сказал Меф.

Ромасюсик послушно положил арбалет и сунул руки в карманы. Заметно было, что пальцы шевелятся у него и там.

Чимоданов некоторое время критически изучал Ромасюсика, а затем в лоб спросил:

– Ты комиссионер, что ли? Пластилин в Тартаре закончился – стали вас из шоколада шлепать?

Такта в нем было, как у танка, который едет по трупам. Ромасюсик от обиды перестал вертеться и подозревать неизвестное смертоносное оружие в выбивалке для ковров.

– Я не комиссионер! Я человек! – сказал он.

Улита печально посмотрела на «человека» и посоветовала не попадаться ей на узенькой дорожке, когда будет не с чем пить чай.

Ромасюсик исторг вздох. Из его нутра дохнуло той горячей волной, какая бывает от свежеиспеченного именинного пирога. Улита не выдержала искушения. Она шагнула к шоколадному юноше и попыталась оторвать зефирное ухо. Арей многозначительно крякнул, и ведьма вовремя вспомнила, что худеет.

– Подумаешь, одно ухо. Что, жалко? – проворчала Улита, отворачиваясь, чтобы не искушать себя.

Ромасюсик благодарно уставился на мечника.

– Я так вам признателен! Вы спасли меня! Простите, что я доставляю вам столько хлопот… Конечно, этого говорить не стоит, я вас едва знаю, но я так люблю вас! Так люблю! Вы мне почти как отец! – произнес он прерывающимся голосом.

На его мармеладные глаза навернулись газированные слезы.

Арей с сомнением покосился на Ромасюсика и посоветовал не слишком набиваться в родственники. Но Ромасюсик и не набивался.

– О, не обращайте внимания! Я знаю, что иногда бываю смешон! Но что я могу поделать? Я маленький парусник, который качает на волнах в океане эмоций! – пояснил он.

– И ты всегда был таким… э-э-э… парусником? – осторожно спросил Меф.

Ромасюсик закивал.

– Да, брутальный мальчик! Я всегда был эмоциональный! В старом теле даже еще больше.

– А что с твоим старым телом? – спросил Меф, размышляя, стоит ли отрывать Ромасюсику голову за «брутального мальчика».

– Оно утонуло в Лете. Это тело такое же, как прежнее, только из шоколада! – пояснил Ромасюсик.

– Никогда не слышала, чтобы мертвецам выдавали шоколадные тела, – влезла Улита.

– Я не мертвец! – обиделся Ромасюсик. – В Лете нельзя утонуть, потому что там нет живых, а я был живой. То есть вы понимаете, что я хочу сказать? Получился логический казус. Канцелярия мрака долго вела обо мне переписку!

Шоколадный юноша оживился, завертелся и снова попытался что-то схватить, но Меф напомнил ему о необходимости держать руки в карманах. Про себя Буслаев позавидовал человеку, которого способны приводить в такой восторг собственные несчастья.

– А как ты вообще оказался в Тартаре? – спросил он.

– Фантастично, да? Моя бабушка – то есть мама моей мамы, была помешанная. Сумасшедшая, я хочу сказать. То есть не очень дружила с головой.

«Мне известно, кто такие сумасшедшие», – хотел сказать Меф, но передумал. Едва ли это могло победить страсть Ромасюсика все разжевывать.

– Когда мне было одиннадцать – ну вы понимаете, одиннадцать не чего-то, а лет! – бабушка однажды встала очень рано и повела меня на крышу. Сказала, что надо идти тихо, не будить родителей и что она хочет мне кое-что показать. У нее откуда-то был ключ от чердака. На крыше я испугался высоты (все-таки двадцать четыре этажа, понимаете!), закричал, вцепился в ограждение, но она укусила мне руку… Вообразите, прямо зубами! Потом схватила меня и прыгнула. Вниз, я хочу сказать.

– Да уж не вверх, – пробормотала Улита.

Жалость у нее часто облекалась в легкую агрессию. Шоколадный юноша посмотрел на ведьму без укора. Настроен он был всепрощающе.

– Бабушка летела и хохотала. Это было так страшно, что я описался… – очень радостно сказал Ромасюсик.

– Надо думать, – процедила Улита.

– И тут я вдруг увидел мое одеяло. Оно висело на веревке. Ну его повесили на балкон, чтобы оно высохло. Когда я увидел одеяло, мне ужасно захотелось оказаться на балконе. Я поклялся, что готов сделать все, что угодно. Тут меня что-то кольнуло в грудь, и я – чик! – уже на балконе. Все произошло очень быстро, в две секунды, это я только рассказываю долго, понимаете? А бабушка… ну, в общем, она смяла крышу у одной машины и застряла. Уже мертвая, понимаете? Хозяин машины потом приходил и требовал с родителей денег, но ему ничего не дали… Смешно, да? – Ромасюсик подпрыгнул от восторга.