Маг полуночи - Емец Дмитрий Александрович - Страница 7

– Это ты «пошли», а я «поехали». Я же гоночная машина, – пояснила Ирка.

Мефодий давно заметил, что Ирка, как многие инвалиды, обожает шутить над собой и своим креслом. Но когда кто-то другой пытается острить по этому же поводу – ее чувство юмора иссякает на глазах. Она протянула руку к пульту, и коляска быстро покатилась по коридору на кухню. Мефодий едва успевал за ней. Все-таки колесо всегда даст фору ногам, разумеется, если по дороге не попадется забор.

Все случилось восемь лет назад. Ирке тогда было четыре. Автомобиль, на котором Ирка и ее родители возвращались с дачи, выкинуло на встречную полосу под рейсовый автобус. Отец и мать Ирки, ехавшие на передних сиденьях, погибли. Ирка же с травмой позвоночника и двумя длинными, почти параллельными шрамами от двух кусков железа, рассекших спину, начиная от левого плеча, оказалась в инвалидной коляске. Ирке еще повезло, что у нее была энергичная и довольно молодая бабушка. Хотя в этом случае о везении лучше было вообще не заикаться. За такие рассуждения можно было схлопотать в глаз маникюрными ножницами.

В кухне грохотал «Нотр-Дам». Бабушка Аня – она же Бабаня – восседала на высокой табуретке у микроволновки. Дожидаясь, пока разогреется цыпленок с картошкой-фри из магазина «Готовая еда», Бабаня слушала партию горбуна и дирижировала разделочным ножом. Правильных бабушек нынче осталось мало. Они вымерли, как мамонты. Тому, кто считает, что бабушки пятидесяти двух лет должны ходить в платочках и весь день колдовать у плиты, пора сдать свое воображение на свалку.

Бабаня с удивлением уставилась на Мефодия. Слушая «Нотр-Дам», она пропустила момент, когда он пришел.

– Привет, Меф! Я рада тебя видеть! – сказала она.

От ее головы оторвалось и распространилось по комнате слабо-желтое свечение с некоторыми зелеными вкраплениями. «Не то чтобы, конечно, совсем в восторге, но рада!» – не задумываясь, как он это делает, расшифровал Мефодий. Он дождался, пока свечение перестанет быть частью Бабани и распространится по комнате, затем втянул его и ощутил, что стал сильнее. Может, на какую-то миллионную часть от того, что было прежде, но все же… И опять это случилось инстинктивно, без вмешательства разума. Просто Мефодий понял, что все так и есть, а как он это делает и зачем – осталось за кадром. Когда мы дышим, мы не задумываемся о том, что дышим. Мы дышим даже во сне. Мы дышали бы, даже не зная, что существует дыхание. Так и Мефодий не подозревал, что вбирает энергии чужих эмоций.

– Меф, иди сюда, мой лохматик! Я тебя обниму! – проговорила Бабаня.

– Запросто! Только ножик положите! – сказал Мефодий. Бабаню он любил.

Бабаня не без интереса посмотрела на нож в своей руке. Кажется, она уже успела забыть, что держит его, хотя совсем недавно вскрывала им упаковку. Волосы Бабани чем-то смахивали на волосы Медузии, хотя с Медузией она была не в родстве, да и вообще встречаться им не приходилось.

– Говорят, весной у многих психов случаются рецидивы. По улицам начинают бродить табуны маньяков, – задумчиво произнесла она.

– Бабань, уже почти май. А крыша едет в марте, – сказала Ирка.

– А вот и не говори. Это у тебя в марте, а у меня она едет каждый день. Особенно когда все кидаются на явно неудачное платье, а самое удачное висит в сторонке и мечтает о моли, – произнесла Бабаня.

У нее было маленькое ателье в полуподвале, которое она любила называть «Дом мод имени меня». Кроме самой Бабани, в ее «Доме мод имени меня» работали еще две девчонки. Одна из них была страшная болтушка, а вторая все время болела, причем как-то так хитро, что ее никогда не оказывалось по домашнему телефону. Она всегда «вышла к доктору и еще не вернулась». «Я больше люблю вторую. От нее уши не болят», – говорила Бабаня.

– Бабань, Меф хочет есть! – сказала Ирка.

– Запросто, – согласилась Бабаня. – Где холодильник – знаете. С микроволновкой тоже разберетесь. А я пошла. К завтрашнему утру мне велено сообразить такое свадебное платье, в котором следовательша, в третий раз выходящая замуж, выглядела бы наивной, как регентша церковного хора.

– Ага, Бабань, хорошо! Мы разберемся! – сказала Ирка.

Она лучше Мефодия знала, что Бабаня не особенно любит готовить. Зато целыми тележками скупает в супермаркетах йогурты, колбасу, апельсины, заморозку в пакетах и готовые обеды. Для Мефодия же многое было в диковинку. Например, где это видано, чтобы верхний из отсеков морозильника был почти до половины забит мороженым, и Бабаня даже не пыталась сосчитать, сколько там порций. Жадненький Эдя со своей привычкой расчерчивать карандашиком туалетную бумагу выпал бы в осадок, если бы узнал об этом.

Бабаня, напевая, ушла, а Мефодий и Ирка остались на кухне. Ничего разогревать они не стали. Ограничились тем, что извлекли из холодильника побольше мороженого и большую палку колбасы. Колбасу Мефодий профессионально постругал ножом – нахватался у Эдьки, который начинал поваром, – а потом стал есть мороженое, орудуя вместо ложки кружком копченой колбасы. Так ему казалось вкуснее.

– У тебя классная бабушка, – сказал Мефодий с набитым ртом.

– Вся в меня, – согласилась Ирка. – Только она терпеть не может, когда ее называют бабушкой. Ко мне тут училка новая пришла по русскому – они же ко мне домой ходят, ты знаешь – и говорит ей: «Здравствуйте, бабушка!» А Бабаня рассердилась: «Это вы, – говорит, – бабушка, а я человек!»

– И то верно. Родители тоже люди. Что, они виноваты, что ли, что они родители? – согласился Мефодий.

Он вдруг вспомнил, как и при каких обстоятельствах познакомился два года назад с Иркой. С одним своим приятелем – уже бывшим – он пробегал мимо ее подъезда в минуту, когда Ирка пыталась въехать на коляске на ступеньку перед подъездной дверью. Ирка, впервые выбравшаяся из дома без бабушки (потом ей за это влетело), соображала, как ей выйти из положения. Возможно, Мефодий вообще проскочил бы мимо, ничего не заметив, если бы не его приятель. Он стал ржать. Очень ему было смешно, что уродина на коляске никак не может попасть в подъезд – все время скатывается обратно.

Мефодий долго и внимательно, точно сравнивая их, смотрел то на приятеля, то на Ирку, которая изо всех сил делала вид, что ничего не слышит, хотя щека и ухо у нее были уже пунцовыми, а потом очень быстро и точно ударил приятеля в подбородок. Это тоже был (включая нарезку колбасы) урок Эди Хаврона, который до неудач с матрешками и буденновками года три прозанимался в секции бокса. «Бросай кулак без усилия, как камень. Сила удара в ноге и повороте корпуса», – учил он.

Удар получился неожиданно сильным. Мефодий едва не вывихнул кисть. После удара приятель осел на асфальт как мешок с навозом. Он сидел на асфальте и тряс головой. В горле у него булькало не совсем еще затихшее ржание. После этого он, собственно, и перестал быть приятелем. Зато у Мефодия появился первый в жизни друг – Ирка.

Они сидели на кухне и ели мороженое, болтая о всяких пустяках. О том, что его выпроводила из дома Зозо, ожидавшая своего борова, Мефодий не упоминал. Он терпеть не мог жаловаться. В том, кто жалуется, даже имея повод, изначально есть нечто жалкое – это он усвоил довольно давно. Ирка тоже никогда не жаловалось – и это объединяло их гораздо сильнее, чем если бы они каждую встречу рыдали друг другу в жилетку.

– А как твой сон? – вдруг спросила Ирка.

Мефодий напрягся:

– Ты о том сне?

– Ага.

– Ну бывает иногда. Не очень часто, – неохотно сказал он.

– Все те же?

– Да. Но мне не хочется об этом вспоминать.

Но все равно невольно вспомнил, и настроение сразу поползло вниз, как червяк, которому не понравилась Эйфелева башня. Это был один и тот же отвратительный сон, который он видел один-два раза в месяц. В этом сне он стоял перед глухо закрытым свинцовым саркофагом с оттиснутыми на нем древними знаками и смотрел на него. Мефодий не знал, что там внутри, но ощущал, что нечто страшное, нечто такое, на что нельзя смотреть и что ни в коем случае не должно вырваться. Но при этом не мог отвести от него глаза. И самое ужасное, что под его взглядом свинец саркофага начинал плавиться. Но всякий раз Мефодий просыпался прежде, чем тому, что было в саркофаге, удавалось вырваться.