Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

Осенняя соната - Бергман Ингмар - Страница 4


4
Изменить размер шрифта:

Шарлотта. К чему это?

Ева (раздраженно). Да к тому, что я прошу тебя.

Шарлотта. Ты сердишься?

Ева. Мне обидно, что ты считаешь излишним посвящать меня в свои тайны.

Шарлотта. Ну что ж, раз ты сама хочешь. (Спокойно.) Оставим в стороне технику исполнения. Она не была, по-моему, такой уж неуклюжей, хотя ты могла бы постараться освоить аппликатуру Корто, это помогает правильней понять вещь. Но не будем, как договорились, касаться этого вопроса, поговорим о самой интерпретации.

Ева. Хорошо.

Шарлотта. Шопен не сентиментален, Ева. Он человек сильных чувств, но он не сентиментальный. Чувство и чувствительность – разные вещи, между ними целая пропасть. В прелюдии, которую ты играла, говорится о скрытой боли, а не о прекраснодушных мечтаниях. Исполнитель должен быть спокоен, ясен, даже суров. Страсть его лихорадочна, но выражение ее мужественно, сдержанно. Послушай первые такты! (Играет.) Тебе больно, но ты не показываешь этого. Потом короткое облегчение. Оно мимолетно, боль возвращается, та же боль – не сильнее и не слабее. И ты полностью владеешь собой – все время. Шопен был гордым, саркастичным, горячим, ранимым, неистовым и очень мужественным. Он не похож на сентиментальную старушонку. Эту Вторую прелюдию нужно играть почти грубо. Она не должна нам льстить. Она звучит как бы неправильно– трудно, выстраданно и победно. Вот так, так, слышишь? (Играет прелюдию.)

Ева. Теперь я понимаю.

Шарлотта (почти заискивающе). Пожалуйста, не сердись на меня!

Ева. За что? Наоборот.

Шарлотта. Сорок пять лет моей жизни я бьюсь над этими кошмарными прелюдиями. И все равно в них есть много тайн, которых я не понимаю. Но я не сдаюсь.

Ева. В детстве я безумно восхищалась тобой. Потом на несколько лет мне надоели и ты и твоя музыка. А сейчас я снова тобой восхищаюсь, хотя по-другому. Шарлотта (саркастически). Значит, остается все-таки какая-то надежда.

Ева (серьезно). Да, остается.

Виктор. А я вам скажу вот что. Твое исполнение, Шарлотта, завораживает, но в игре Евы больше личного чувства.

Шарлотта (радостно смеется). И за такие слова, Виктор, ты заслуживаешь поцелуя.

Виктор (смущенно). Я сказал только, что думал.

9

Ева. Я прихожу сюда, на могилу, каждую субботу. В хорошую, как сегодня вечером, погоду я сажусь на эту скамью и отдыхаю. Здесь мне не мешает ничто. (Пауза.) Эрик утонул накануне дня своего рождения, ему должно было исполниться четыре года. У нас во дворе усадьбы есть старый колодец с заколоченной крышкой, но он каким-то образом открыл крышку и упал вниз. Мы почти тут же вытащили его, но он уже умер. Виктор так и не смог оправиться от этого удара, его с Эриком связывали особые отношения. А я, я оплакивала Эрика сильно, но как-то поверхностно. В глубине души я уже тогда верила, что он продолжает жить, что мы живем близко друг от друга. Стоит мне немножко сосредоточиться, и он уже здесь, рядом со мной. Иногда, засыпая, я чувствую на лице его дыхание, потом он дотрагивается до меня рукой. Ты думаешь, это бредни, фантазия? Что ж, я вполне тебя понимаю. Но для меня это совершенно естественно. Просто он живет иной, чем мы, жизнью, но в любой момент мы можем встретиться, между нами нет непреодолимой стены, нет резкой границы. Временами я, конечно, спрашиваю себя: как в действительности выглядит то место, где живет и дышит мой мальчик? И естественно, я понимаю, что место это нельзя описать, оно – в мире освобожденных человеческих чувств. Виктору гораздо труднее. Он часто говорит, что не может больше верить в бога, который допускает, чтобы дети умирали, сгорали заживо, сходили с ума, подвергались истязаниям, голодали. В такие моменты я пытаюсь объяснить ему, что между детьми и взрослыми нет никакой разницы, что взрослые – это те же дети, только переодетые во взрослую одежду. Человек, по-моему, вообще фантастическое существо, он непостижим, как сама мысль, в нем есть все: от самого великого до подлого, как и в жизни, ведь человек – это воплощение бога, а бог соединяет в себе все, все огромные силы мира, порождающие и дьяволов, и святых, и пророков, и реакционеров, и художников, и бунтовщиков. Все это существует рядом, бок о бок, все взаимосвязано, переходит одно в другое. Мир, наверно, похож на огромный постоянно изменяющийся узор, ты понимаешь, о чем я говорю? И точно так же должно существовать неограниченное множество реальностей, не только та реальность, которую мы воспринимаем нашими косными чувствами, а целое столпотворение реальностей, которые совмещаются, взаимопроникают, громоздятся поверх и вокруг друг друга. И только наш страх и наш глупый здравый смысл заставляют нас считать, что они разделены непреодолимыми границами. На самом деле никаких границ нет. Ни для наших мыслей, ни для наших чувств. Мы просто боимся самих себя и сами возводим эти границы, мне кажется, ты должна это понимать. Ведь когда ты играешь, например, медленную часть Двадцать девятой сонаты Бетховена, должна же ты чувствовать, что попала в мир, где нет никаких ограничений, что тебя влечет огромный поток движения, который ты не можешь ни разгадать, ни рассчитать. Это то же, что с Иисусом. Он ниспроверг старые законы и ограничения, возвестив о появлении совершенно нового чувства, о котором люди не слыхали и о котором не говорили никогда раньше, – чувства любви. Понятно, как все испугались и разозлились, ведь люди всегда ужасаются и пытаются улизнуть, когда великое новое чувство овладевает ими, несмотря на всю их извращенную тоску по своим иссохшим и мертвым идолам.

10

Шарлотта. Я прихожу в ужас, когда слушаю ее рассуждения! Она становится странной, говорит совершенно безрассудные вещи! И ведь говорит как о чем-то самоочевидном. Она общается с вашим мальчиком, она разрешила тайну мира, у нее есть ответы на все вопросы!

Виктор (улыбается). Да, да.

Шарлотта. Ты не должен отпускать ее на эти прогулки.

Виктор. Почему, Шарлотта?

Шарлотта. Мне кажется, она глубоко несчастна, хотя не понимает этого. И когда однажды поймет, как плохи ее дела, может сделать что-нибудь непоправимое.

Виктор. Ты в самом деле так считаешь?

Шарлотта. Да!

Виктор. Где она сейчас? У Лены?

Шарлотта. Она укладывает ее на ночь.

Виктор. Присядь на минуту, Шарлотта, я хочу поговорить с тобой! Нужно, по-видимому, сказать тебе, что я думаю о моей жене.

Шарлотта. Хорошо, я сижу слушаю.

Виктор. Когда я спросил Еву, не выйдет ли она за меня замуж, она тут же ответила, что не любит меня. Тогда я спросил, не любит ли она кого-нибудь другого? Она ответила, что никогда никого не любила и не способна на любовь. (Пауза.) Мы с Евой прожили здесь несколько лет, жили дружно, много работали, ездили за границу в мой отпуск, потом родился Эрик. К тому времени мы уже отчаялись иметь ребенка и поговаривали о том, чтобы взять на воспитание чужого. (Пауза.) И вот случилось. Во время беременности характер Евы почти полностью переменился. Она стала веселее, мягче, жизнерадостней. У нее вдруг появилась лень, она перестала мне помогать, забросила свой рояль. Она часто сидела на этом стуле, положив ноги на другой, и могла целыми часами смотреть, как изменяется освещение гор и фьорда. Мы стали вдруг очень счастливы – извини, что я касаюсь этого, но мы были счастливы и в постели. Я ведь на двадцать лет старше Евы, и мне стало уже казаться, что я смотрю на окружающее сквозь какую-то серую пелену, ты понимаешь, о чем я говорю? Я уже считал, что могу оглянуться назад и сказать: ага, вот, значит, что такое жизнь, вот что ожидало меня в молодости. И вдруг неожиданно все переменилось. (Пауза.) Это было что-то неслыханное… (Пауза.) Извини меня, Шарлотта, но мне все еще трудно говорить… (Пауза.) Во всяком случае, те несколько лет были счастливыми. Ты бы видела тогда Еву! На нее действительно стоило посмотреть.