Vita Nostra - Дяченко Марина и Сергей - Страница 65

Она стояла в своей родной ванне, поливая себя из душа, она, Сашка Самохина, вернувшаяся домой. Эта ванная помнила все ее дни; здесь она сонно чистила зубы, собираясь в школу. Здесь она плакала из-за случайной тройки. Здесь она, помнится, мечтала, чтобы Ваня Конев ей позвонил…

Она прикрыла глаза и направила струю прямо себе на макушку. Вспомнился Конев, вспомнилась их единственная пробежка — вместе — по парку, в пять утра. Все могло быть по-другому… Если бы тогда, год назад, она не кинулась на помощь неизвестному прохожему… И не изувечила ненароком троих здоровенных мужиков…

И если бы Конев не убежал, как заяц, увидев эту схватку.

Можно ли его осуждать? Кто из парней остался бы? Кто продолжил бы с ней дружбу, или хотя бы потребовал объяснений?

Теплая вода струйками бежала по лицу. Мелкие перышки, черные и серые, уносились в водосток. Их было немного, но Сашка все равно боялась, что забьется канализация. Пробовала ловить их, но они выскальзывали и все равно утягивались вниз, в воронку, и Сашка отрешенно думала, что надо купить «Флуп» и на всякий случай почистить трубы…

Она не знала, как мыть крылья. Перьев на них было всего ничего, нежная розовая кожа собиралась складочками. Они были совершенно бесполезны. Не годились, чтобы летать. Белый пар окутал ванную, запотело зеркало; Сашку беспокоило и мучило не столько само наличие крыльев, сколько вот этот парадокс: ее ванна, ее дом. Она — обыкновенная. И — все, что случилось, и что ее ждет. Переводной экзамен будущей зимой…

Мама стукнула в дверь:

— Санечка, ты там долго? Малой укакался, мне его надо помыть!

— Сейчас, — сказала Сашка.

Крылья было больно и неудобно вытирать полотенцем. По идее, их следовало просушить феном или просто расправить у батареи; но у Сашки больше не было отдельной собственной комнаты. Не было места, где можно было бы высушить без помех дрожащие мокрые крылья. Она пыталась представить себе, что будет, если мама или Валентин застанут ее за этим занятием… И не могла.

— Саш, ну скорее!

— Иду.

Она надела халат и накинула сверху полотенце. Вышла, сгорбившись. В комнате плакал младенец. Мама улыбалась:

— Идем, я тебя научу его мыть. У тебя ногти… Что это за ногти?!

Сашка сунула ладони под мышки.

— Это что, накладные? — в ужасе спросила мама. — Слушай, это же безвкусица полная… почему черные?

— Я смою, — сказала Сашка. — Это… так.

На следующее утро крылья остались на месте и, кажется, чуть подросли. Сашка усилием воли подавила панику.

Мама чувствовала себя неважно. Сашка вызвалась погулять с коляской. Был теплый, почти весенний день, светило солнце, а малышу уже было десять дней от роду. Полчаса, сказал Валентин. Больше нельзя.

Ветки мокрых тополей блестели на солнце, и с них падали капли. Сашка шла, толкая перед собой коляску, удивляясь непривычному ощущению. Брат утопал среди одеял и матрасов, только маленький нос выглядывал наружу — розовый нос спокойно спящего младенца. И весь этот день был удивительно спокойным: тихий двор. Застывшие в безветрии деревья. Солнце.

Чуть не доехав до места, где в прошлом году случилось побоище, Сашка развернула коляску. Разумеется, никаких следов не осталось — и снег лежал другой, чистый, хотя и подтаявший. Сашка вытащила плеер, надела наушники и погрузилась в тишину.

Напряженное молчание, будто в ожидании приговора. Оно может длиться часами, но Сашка уже знала: в ее силах изменить запись на диске. Молчание станет другим. Наблюдатель влияет на наблюдаемый процесс, так когда-то говорил Портнов.

Чтобы управлять этой силой, нужно впустить ее в себя. Сделать частью себя, присвоить. И только тогда — от ее имени — плести узор Молчания.

Тишина перед бурей. Тишина на кладбище. Тишина, когда нет слов. Беззвучие космоса. Бесконечное повествование, и тот, кто слушает — одновременно и рассказчик, и действующее лицо, и ухо, и воздух, и слуховой нерв…

Тысячи людей одновременно задержали дыхание. Что-то случится; Сашка медленно шла вдоль строя влажных кустов, мимо тополей и берез, мимо старой ивы, мимо рябины с остатками ягод на ветках. А справа от Сашки шла по снегу ее тень, держась за тень коляски, ее проекция на мир слежавшихся водяных кристаллов, длинная, голубоватая, включившая в себе цвет неба.

Предмет и его проекция соединены обоюдной связью. Так когда-то сказал Портнов. Он говорил — «набрасывал», по его собственному выражению, — слова и фразы, порой лишенные смысла, порой банальные донельзя или просто непонятные, Сашка слушала — и забывала…

А сейчас, на долю секунды, она ощутила одновременно — включила в себя, сделала своей частью, — все свои проекции.

Ее соседка по парте до сих пор помнила слова, сказанные сгоряча когда-то в мае, в самом конце седьмого класса.

Дерево, которое она посадила четыре года назад, подросло.

В застывшем бетоне у новостройки остался отпечаток ее подошвы.

Она отражалась в маме, в Валентине, еще в сотне людей; она отражалась — неожиданно ярко — в Косте. Она была ночным кошмаром Ивана Конева. Она отражалась в судьбе далекого чужого человека — своего отца, который жил на другом конце города.

И она сама была отражением. Это осознание заставило Сашку распасться на мелкие частицы, а потом снова собраться заново; когда она открыла глаза, прямо перед ней стоял Валентин в расстегнутом пальто, удивленный и злой.

Сашка сняла наушники.

— Сорок минут прошло! Я что, должен за тобой бегать? Его же кормить пора!

Младенец по-прежнему спал, выставив из груды одеял розовый носик. Валентин взял у Сашки коляску и повез к подъезду — торопливо, так что брызги летели из-под колес.

— Только о себе думают, лишь бы плеер послушать, — сказала старушка на скамейке.

Сашка постояла, грея дыханием замерзшие руки. Потом вздохнула, расправила плечи — и поняла вдруг, что крыльев на спине больше нет.

Каждый день она ходила в магазин со списком продуктов. Гладила пеленки. Помогала маме готовить молочную смесь; брат был «искусственником», мама очень сокрушалась по этому поводу, Сашка не понимала, из-за чего сыр-бор. Ну, нет молока, и не надо. Возни не оберешься с этими бутылочками-сосками, но зато кормить ребенка может кто угодно. Валентин, например. Или даже она, Сашка.

Брат не вызывал у нее никаких чувств. Ни умиления, ни раздражения. Она научилась не просыпаться ночью от плача: мама и Валентин «дежурили» по очереди, а вставать к ребенку приходилось каждые три-четыре часа. Это был мир, вращающийся вокруг одного светила, полностью подчиненный младенцу. Мама, не вполне здоровая, ослабевшая, могла думать только о нем. Валентин по макушку ушел в домашнее хозяйство, лишал себя сна и отдыха ради купаний, уборок и стирки; соседки считали, что о таком муже любая женщина может только мечтать.

Сашка была, как астероид на временной орбите. Она по-прежнему гуляла с коляской, ловя на себе заинтересованные взгляды проходящих женщин, старушек, редко — мужчин. Она кипятила бутылочки, готовила и убирала, иногда меняла памперсы. Раз или два брат улыбнулся ей; это была бессмысленная, хотя и очень милая, почти человеческая улыбка.

Однажды, в очень солнечный день, Сашка рискнула прикатить коляску в знакомый парк. И там, выхаживая по кругу, по вычищенным и посыпанным солью аллеям, подумала — впервые со времени экзаменов — о Фарите Коженникове. И о том, что могло случиться, если бы она, Сашка, не сдала бы зачет по специальности.

Брат спал под пуховым одеялом, укрытый, закутанный, как крохотное зернышко в толстой скорлупе. Его могло бы не быть. Все живое очень хрупко. «С вами совсем-совсем нельзя договориться?» — спросила Сашка на берегу реки, по которой плыли осенние листья. И он ответил: «Саш, в мире полным-полно сущностей, с которыми нельзя договориться. Но люди как-то живут, верно?»

Но как же хрупко они живут!

Под солнцем подтаивал снег. Близилась весна. По парку расхаживали бабушки с внуками, мамаши с колясками. На месте катка остался изношенный, исцарапанный ледовый пятачок, и три пацана играли на нем в хоккей — на коньках из них был только один, и он все время проигрывал.