Долина совести - Дяченко Марина и Сергей - Страница 34

Два дня она погибала, согреваясь только злостью и мечтами о мести, на третий ее вытащили и отвели к Барону. И, будучи снова впечатана в матрас пьяным, сопливым и слезливым хозяином, она наконец узнала правду.

Барон не мог обойтись без нее. Барон нуждался в ней; знахаркины усилия ни к чему не привели, а ведь он так надеялся… Он бы убил Анжелу, и концы в воду – но боится, что, лишившись ее навсегда, и сам околеет…

Анжела испугалась и не поверила. Барон сказал с угрозой в голосе, что если только она попробует удрать – пусть только попробует удрать! – он собственноручно сдерет с нее шкуру; Анжела заплакала и сказала, что ничего не знает. Что она ничего не делала, ничего не хотела, что она никакая не ведьма и никого не привораживала, что она знать не знает, что такое с Бароном твориться…

Не известно, поверил Барон или нет – под Анжелины всхлипывания он, наконец-то удовлетворенный во всех отношениях, мирно захрапел…

Влад вернулся в купе. Задернул занавеску, поставил на столик пластиковый поднос с двумя бутербродами, двумя кусочками селедки, несколькими ломтиками бледного помидора. Откупорил бутылку с минеральной водой, плеснул в пластиковый стакан. Стакан опрокинулся, вода растеклась по столу, промочив скатерть и закапав на пол. Влад молча выругался.

Сидящая напротив Анжела не шевельнулась, чтобы ему помочь. Глядела, как воплощенное равнодушие.

Влад кое-как вытер лужу. Поставил стакан вертикально, снова плеснул воды, на этот раз придерживая легкую посудину рукой. Выпил до дна. Накрыл перевернутым стаканом бутылочное горлышко.

– Есть будешь? – спросил, усаживаясь напротив.

Анжела кивнула. Протянула руку к бутерброду, надкусила; положила бутерброд обратно на поднос. Отодвинула только что задернутую Владом занавеску.

Поезд шел степью. Снег лежал белыми островками, между ними чернела земля, и на самом горизонте неровной бахромой маячила лесополоса.

– То есть ты хочешь сказать, что до пятнадцати лет не подозревала, кто ты такая? Ты это хочешь сказать?

– Не надо меня допрашивать, – холодно сказала Анжела. – Не у следователя.

Влад взял с подноса свой бутерброд; вопреки ожиданиям, вкус железнодорожного мяса был не так уж плох.

Он жевал и смотрел на женщину, сидящую напротив. И воображал, как хорошо было бы взять подушку в синей наволочке со штемпелем, опрокинуть Анжелу на спину и прижать подушку к ее лицу, и держать так, пока красивое тугое тело не обмякнет…

Наверное, его мысли читались во взгляде. Анжела уставилась на него без испуга, с ответной ненавистью:

– Что, надоела я тебе? Ну, давай выйду на следующей станции. Давай выйду, а ты поезжай себе, литератор. Попробуем?

Влад отвернулся:

– Ты остановилась на том, что Барон тебе все рассказал…

– Мне неохота рассказывать дальше, – пробормотала Анжела сквозь зубы.

– Ну, мачеха твоя и сводный брат… Ты про них забыла. Что же, они тебя потеряли – и смирились так просто? Да?

Она долго смотрела на него. Влад подумал, что она воображает, как было бы хорошо взять железный ломик, размахнуться изо всех силы и ударить этого человека по голове. И бить, пока мозги его целиком не переместятся на стену…

– Ты все время пытаешься подловить меня на неточностях, – сказала Анжела наконец. – Как в суде.

– Ты и в суде бывала?

– Вот видишь, – она гадливо поморщилась. – Поймал, называется, на слове… Хрен с маслом ты поймал, а не меня.

Влад поднялся и вышел. И долго стоял в тамбуре, глядя, как проносятся мимо домик стрелочника, поселок с полустанком, речушка под обрывом – и опять земля, земля с островками талого снега.

…Это его выбор. Это он сдал билет на самолет. Это он вернулся. Не то чтобы он сожалел теперь – сожалеть нет смысла, и решенного не перекроить. Нет; для него было очень важно понять мотивы своего поступка. Вернулся ли он из-за собственного малодушия – или из-за того, что иначе умерла бы Анжела?

– Так что же случилось с мачехой и сводным братом? – спросил Влад.

Была ночь. Поезд стоял на станции, и мелодично, тревожно перестукивались инструменты обходчиков. Металлом о металл.

Белый фонарь светил в окно. Влад видел белое лицо Анжелы, приподнявшейся на локте. Каштановые волосы казались черными на белом фоне железнодорожной постели.

– Я ведь не спрашиваю тебя, что случилось с твоими родственниками, – негромко сказала женщина.

Влад помолчал.

– А я тебе расскажу… Моя мама усыновила меня, когда мне было несколько месяцев. У нее не было мужа. Она была моим единственным родным человеком…

– Да? – недоверчиво спросила Анжела.

– А что тебя удивляет?

– Ты не похож на мужчину, которого воспитала мать, – задумчиво сказала Анжела. – Они другие.

– Откуда ты знаешь?

Анжела хмыкнула:

– Ладно… У меня нет причин тебе не верить. Она ведь умерла, правда?

– Да, – медленно сказал Влад.

– Потому что тебе надо было надолго уехать, а она осталась?

Поезд медленно тронулся. Белый свет фонаря поплыл назад, все тени в купе ожили, дернулись и поплыли тоже.

– Значит, ты оставила мачеху и сводного брата? – тихо спросил Влад. – Потому что тебе надо было уехать, а они остались?

– Ладно, – свирепо сказала Анжела. – Я тебе расскажу.

Она прожила у Барона семь месяцев и двенадцать дней. В каморке, где ее поселили, было все-таки окно, хоть и закрытое решеткой; была кровать, был и стол, и была настольная лампа. Из развлечений – только книги, отыскавшиеся у Барона на чердаке. Анжела читала вперемешку детективы, старые журналы, школьные учебники по истории, какие-то пособия по животноводству и пыльные хрестоматии по литературе. Нельзя сказать, чтобы это особенно ее развлекало, однако разнообразных знаний, несомненно, прибавило; Анжела сделалась знатоком античности и прекрасно разбиралась – во всяком случае, в теории – в свиных и коровьих болезнях.

Тем временем на неухоженной лужайке под окном скоро образовалось лысое пятно, какое бывает на футбольном поле в том месте, где обычно стоит вратарь. Траву вытоптали Анжелина мачеха и сводный брат, время от времени наведывавшиеся к ней «в гости». Никогда прежде Анжела не знала такого внимания с их стороны; они ловили каждое ее слово, как милостыню. Иногда Анжела капризничала и не выглядывала в ответ на условный сигнал; тогда мачеха и брат нервничали, злились и обзывали ее в сердцах разными словами, впрочем, знакомыми ей еще с детства…

У нее было время думать, и она думала. Все, знавшие ее сколько-нибудь близко, общавшиеся с ней долгое время – зависели от нее; природа этого явления не интересовала Анжелу. Она соображала, как извлечь из него хоть какую-то выгоду – в ее-то положении бесправной рабыни сгодилось бы любое подспорье…