Ночь полководца - Березко Георгий Сергеевич - Страница 29

Тишина продолжалась уже довольно долго. Стрельба на флангах тоже прекратилась, и стало слышно, как журчит вода, подбиравшаяся к окопу, чавкают по лужам сапоги, падает комок земли с бруствера. Неопределенный, прерывистый шум доносился из немецкого расположения, — там, видимо, готовились к новому нападению. Лукин медленно проходил мимо темных фигур, стоявших или сидевших у своих бойниц. Он слышал обрывки случайных речей, но голоса солдат смолкали при его приближении. Иной раз старший политрук заговаривал первым, ему отвечали односложно, как незнакомому. Так оно, впрочем, и было: Лукин мало знал своих бойцов, прибывших в большинстве с пополнением в самый канун боя, — как и они не знали его. Комиссар догадывался, тем не менее, что люди чувствуют себя попавшими в западню. И он с неясным упреком подумал о Горбунове, словно тот намеренно покинул его здесь одного. Ибо слишком грозным было сознание ответственности, целиком теперь лежавшей на Лукине.

Остановившись у пролома в бруствере, развороченном снарядом, комиссар выглянул наружу. Над ровной, иссиня-черной гладью разлива поднялся уже большой багровый месяц. Его как бы поддерживали на весу тонкие ветки полузатонувших деревьев; в темной глубине воды колебалось его пылающее отражение.

— Красиво как! — прошептал за плечом комиссара Уланов.

Комиссар озабоченно смотрел на волну ленивого прибоя, шевелившуюся почти на уровне его глаз. Вода заметно прибывала и каждую минуту могла хлынуть через пролом.

— Настоящий Рерих… Помните, товарищ старший политрук? Есть у него такая картина… — проговорил Николай.

Лукин изумленно оглядел юношу. «Уж не шутит ли он надо Мной?» — заподозрил старший политрук.

— Что-то очень русское есть в этом раздолье… Что-то из «Слова о полку Игореве»… Ведь правда? — продолжал Николай.

Как и все защитники окопа, он видел многочисленные опасности, обступившие батальон, но не придавал им значения. С момента, как он бежал из медсанбата, его не покидало уже восторженное, немного умиленное, чувство. Победа над своими слабостями словно ослепила юношу, равно удивлявшегося и самому себе, и окружающим. Его вера в людей теперь была безгранична и не оставляла места для страхов.

— Смотрите, смотрите! — закричал Николай, показывая рукой, и Лукин быстро оглянулся.

Черная изогнутая коряга, плывшая вдалеке, разделяла надвое отражение лунного серпа: обломанный сук на ней был похож на силуэт человека.

— Как будто в лодке кто-то сидит… — громко сказал Николай, очарованно вглядываясь.

Лукин круто повернулся к нему, сверкнув единственным стеклышком в очках.

— Ну, вот что… Позовите мне Егорова, командира взвода, — приказал комиссар, так как надо было немедленно укрепить и поднять старый бруствер окопа.

— Слушаю! — выкрикнул Николай.

Лукин и он уже подходили к своему блиндажу, когда неожиданно со стороны немцев донесся протяжный, слабый крик:

— Ива-ан! Ива-ан!

В окопе разом все стихло: люди у бойниц замерли, прислушиваясь.

— Ива-ан! Иди к на-ам!.. У нас во-одка есть… — долетел из темноты голос, правильно, хотя и с акцентом, произносивший русские слова.

— Вот идиоты! — возмутился Николай.

— Ах, сволочь, соблазняет! — послышалось в глубине окопа.

Лукин торопливо вскинул автомат, и Николай, следуя примеру комиссара, поднял винтовку. В ту же секунду темная фигура метнулась рядом и закарабкалась по стенке окопа.

— Куда? — крикнул старший политрук.

Боец слегка приподнялся над окопом и сложил рупором руки.

— Фриц, иди к на-ам! У нас русская горькая… Покрепче будет… — раздался пронзительный, звенящий тенор Двоеглазова.

В окопе засмеялись, и кто-то с удовольствием выругался.

— Ива-ан! Не бойся… Хле-еба дадим… — снова прозвучало из мрака.

— У нас са-ало есть! — надсадго закричал Двоеглазов.

— Ловко! — фыркнув, пробормотал Николай.

Двоеглазов обернулся к товарищам и торопливо зашептал:

— На голос бейте, на голос…

— Ива-ан, сдавайся… У нас хорошо! — продолжал уговаривать немец.

Блеснули три-четыре вспышки, захлопали выстрелы, и Двоеглазов отчетливо произнес:

— Я тебе не Иван, а Иван Иванович.

Лукин повесил на плечо автомат и подошел к бойцам.

— Хорошо побеседовали, товарищи! — сказал он.

— Обменялись мнениями, — отозвался Двоеглазов.

— Провоцируют они нас, — продолжал старший политрук. — Видно, самим солоно приходится.

— Да и нам не сладко, — сказал Кулагин. Он стоял рядом с Улановым, и тому было слышно хриплое, частое дыхание солдата. — Поглядите, товарищ комиссар… — кивнул он на противоположную стенку окопа.

Там из-за края бруствера выглядывал посветлевший желтый месяц… Быстрые струйки воды вились по насыпи: набухали, поблескивая, бесчисленные капли.

— У вас большая семья? — спросил комиссар.

— Небольшая, — неохотно ответил Кулагин.

— Кто же именно?

— Сыновья у меня… Двое…

— Вот и выходит, что нам крепко держаться надо, чтобы защитить ваших сыновей… — сказал Лукин.

— Понятно… Нам уже объясняли, — сумрачно проговорил Кулагин.

«Почему он злится?» — огорчившись за комиссара, подумал Николай. Ему так хотелось, чтобы все в эту ночь хорошо, доверчиво относились друг к Другу.

— Из дома часто пишут? — спросил старший политрук, словно не замечая тона Кулагина.

— Пишут… Как же, пишут… — В темноте белели круглые глаза солдата. — Разрешите узнать, товарищ комиссар: может, и пособия семье не выдадут?

— То есть как не выдадут? — не понял Лукин.

— Потонем мы здесь до одного, никто и не узнает, куда я девался… Может, в плен попал.

— В полку дознаются… — сказал Двоеглазов.

Внезапно из расположения немцев донесся тот же протяжный крик, несколько правее, чем раньше:

— Ива-ан, сдавайся… У нас водка есть…

— Живой еще! — с сожалением проговорил Двоеглазов.

Он быстро приложился к автомату и выпустил оглушительную очередь. В разных местах окопа также засверкали слепящие огни выстрелов. Но едва они отгремели, вновь послышался голос, недосягаемый, неуязвимый, словно издевающийся над стрелками:

— Ива-ан, у нас хорошо! Хлеба дадим.

— Рядом ходит, а не ухватишь! — с жестокой тоской сказал Кулагин.

Он не признался старшему политруку, что семья его совсем недавно уменьшилась. Умерла в эвакуации дочь, и в этом, как и в том, что ему самому недолго, вероятно, осталось жить, были виноваты немцы. Его напряженная, трудная ненависть к ним стала как бы свойством характера, окрасив в свой цвет отношение Кулагина ко всему окружающему. В целом мире солдат не видел уже ничего, что не заслуживало бы осуждения или насмешки.

— Достать провокатора трудно… Наугад бьем, — согласился Двоеглазов.

— Достанем… Мы же его и достанем, — произнес комиссар убежденно и двинулся по окопу.

Подождав немного, Кулагин пробормотал:

— Посмотрю, как ты его достанешь.

И точно в подтверждение прозвучало из темноты:

— Сдава-айся, Ива-ан! Выходи-и!

Некоторое время солдаты еще палили по немцу, потом перестали. Монотонный и поэтому особенно досаждавший крик долго еще летал над окопом, возникая то справа, то слева… А рядом однообразно плескалась вода, ударяясь в насыпь, стучали, будто дождь, капли. Светлый лимонный рог луны выполз из-за бруствера и слабо посеребрил мокрую землю.

Вернувшись к себе после обхода позиции, Лукин созвал коммунистов. Их вместе с ним собралось всего шесть человек. Комиссар заканчивал уже недлинную речь, когда Николай, посланный с поручением, спустился по скользким ступенькам в блиндаж.

— …Я не знаю, когда нас сменят… — услышал он мягкий, профессорски округлый голос старшего политрука. — Может быть, это произойдет сегодня же ночью. Может быть, завтра… Я знаю лишь, что мы должны продержаться…

В блиндаже горел единственный электрический фонарик. Он лежал на столе, и несильный свет его был вертикально устремлен вверх. Вокруг прямого синеватого луча толпились невидимые люди. Лишь иногда поблескивало стеклышко в очках Лукина да видны были чьи-то пухлые руки с подсохшей на ногтях землей.