Поединок в снежной пустыне - Сорокин Захар Артемович - Страница 4

И вот его нет…

Тяжёлыми были эти июньские дни 1942 года. Хотелось скорее вылечиться, вернуться в родной полк, мстить фашистам за смерть погибшего командира!

Я начал учиться ходить.

Это было нелёгким делом. Сначала даже опустить ноги на пол не мог из-за мучительной боли. Я настойчиво повторял это движение. От раза к разу проделывал его всё увереннее. Наконец вполне освоил: в любой момент мог свободно опустить ноги на пол.

Вскоре принесли протезы.

– Пожалуй, я теперь и стоять смогу, как ты считаешь? – спросил я Бориса.

– Конечно, Захар, – поддержал меня друг. – Рискни.

Я рискнул. Рывком поднялся и вытянулся во весь рост. Тут же пошатнулся, еле сдержавшись, чтобы не закричать от нестерпимой боли…

И всё-таки именно с этого дня я начал становиться на ноги. Я это делал один, без помощи врачей и сестёр. Хотелось самому победить свою слабость. Раз – опускаю ноги на пол, два – встаю.

Пусть больно, пусть поначалу стоять могу какую-то минуту, но всё-таки стою! После долгих месяцев, которые провёл, не поднимаясь с койки, стою на собственных ногах!

Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе разрешил учить меня ходить. Дежурная сестра принесла костыли.

На этот раз самостоятельно действовать не удалось: закружилась голова, едва не упал. Пришлось прибегнуть к помощи сестёр. Меня поддерживали с двух сторон – и всё-таки я смог сделать лишь несколько шагов.

Но шло время. То, что вначале не удавалось, становилось возможным. Я уже самостоятельно передвигался – сначала по палате, затем по коридору и, наконец, спустился со второго этажа и вышел во двор госпиталя.

Ежедневно совершал я такую прогулку. Иногда в день делал по три-четыре километра. И вдруг на заживших уже ранах лопнули сосуды – кровь просочилась через повязки.

Я испугался и сразу улёгся в постель. Профессор Дженалидзе поднял меня на смех: крови испугался, истребитель? Ходи и терпи!

И я терпел.

Не отступлю!

Медицинская комиссия госпиталя пришла к выводу, что по состоянию здоровья меня следует демобилизовать. Я тут же написал протест. Меня признали «ограниченно годным к военной службе». Не мог я с этим согласиться. «Всё равно своего добьюсь! – повторял я себе. – Ни за что не отступлю!»

Осенью 1942 года выехал в Москву. В день приезда побывал в отделе кадров Военно-Воздушных Сил Военно-Морского Флота. Меня выслушали и посоветовали обратиться к нашему Наркому. Несколько раз я принимался писать рапорт и, не дописав до конца, начинал сызнова. Получалось плохо, неубедительно. Наконец написал так:

«Разрешите отомстить за те раны, которые нанесли нашему народу и мне фашисты. Уверен, что смогу летать на боевом самолёте и уничтожать врагов в воздухе…»

И вот – рапорт подан.

Когда я пришёл в Наркомат, мне сразу же вручили пропуск. «Значит, дела идут успешно», – подумал я.

Оставив палку в бюро пропусков, направился в приёмную Народного Комиссара Военно-Морского Флота.

Чувствую – волнуюсь. Хочу успокоить себя – ничего не выходит. – Товарищ старший лейтенант, можете войти, – пригласил адъютант.

Стараясь держаться ровнее, я двинулся к открытой двери кабинета. Народный Комиссар поднялся мне навстречу:

– Как себя чувствуете, товарищ Сорокин? – спросил он.

– Спасибо, хожу вполне устойчиво.

– Хорошо, присаживайтесь.

Я двинулся к креслу и пошатнулся. Пришлось схватиться за край стола, чтобы не упасть. Нарком заметил моё замешательство и улыбнулся:

– Не волнуйтесь, Сорокин… Не волнуйтесь… Скажите, что вас заставляет вновь сесть на истребитель?

– Хочу мстить врагу… за Сафонова, за боевых друзей, за свои раны…

– Вот что, товарищ Сорокин… Придётся вам пройти комиссию. Если врачи не обнаружат никаких физических недостатков, кроме неполноценных ног, – разрешим вам летать. Вопросы есть?

– Всё ясно, товарищ адмирал Флота…

Через несколько минут я уже ехал в машине Наркомата к Центральному госпиталю, в Сокольники. Пакет с направлением отдал дежурному врачу. Он разорвал конверт, и я увидел под направлением подпись Народного Комиссара.

Только что я был почти уверен в благополучном исходе медицинского обследования, и вдруг страх и сомнения снова овладели мной. Гнал их прочь, но они не уходили.

Две недели я пробыл в госпитале, с волнением и тревогой ожидая решения комиссии.

Вот оно: «В порядке индивидуальной оценки Сорокин З. А., старший лейтенант, признан годным к лётной работе на всех типах самолётов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления, и к парашютным прыжкам на воду».

Седьмая звезда на фюзеляже

Я стою на перроне Ярославского вокзала. Поезд на Мурманск отходит через пять минут, а мне всё ещё не верится в своё счастье. Наконец-то я назначен в родной Сафоновский полк. Приказ о назначении в моём кармане. Я действительно еду на Север, еду воевать…

Мурманск встретил меня пронизывающим холодом. Мороз достигал сорока градусов. На ветру слипались веки. Трудно было дышать. Я же не замечал этого. Всё мне здесь было по душе.

В штабе авиаполка имени дважды Героя Советского Союза Б. Ф. Сафонова встретился с капитаном Петром Сгибневым.

– Будем воевать вместе, – приветливо сказал мне командир полка. – Вас в какую эскадрилью назначили?

– В первую, – ответил за меня начальник штаба.

– Вот и хорошо. Среди друзей вам будет легче. Пока изучайте материальную часть, а потом и летать начнёте.

На командном пункте эскадрильи меня окружили лётчики, техники, мотористы. Командир эскадрильи капитан Алагуров сердечно поздравил с выздоровлением. Со всех сторон сыпались вопросы:

– Погостить приехал?

– На штабную?

– На побывку?

– Приехал, друзья, не как гость, а как лётчик, – ответил я.

– А как же твои ноги?

– Ноги?.. Стометровку бегать не могу, а летать буду стараться…

– Мы все тебе поможем, Захар. Ты должен летать!

Не сразу удалось подчинить своей воле крылатую машину. Теперь на педали нажимали не собственные ноги, а протезы. Трудно, почти невозможно было рассчитать давление на тормозную педаль, а каждый нажим отдавался тупой болью во всём теле.

По совету командира я несколько дней тренировался в кабине самолёта, стоявшего на земле, снова превратился в ученика аэроклуба, отрабатывающего самые элементарные движения.

Плохо спалось мне, всё думалось, как вести себя в воздухе. Натянешь на голову одеяло, забудешься коротким тревожным сном, но и во сне участвуешь в воздушных схватках и даже тормозишь самолёт, хотя протезы сняты и стоят под койкой.

Постепенно я начал летать. Сначала на патрулирование, Самолёт снова стал послушен мне. В воздухе я временами даже забывал о протезах, чувствовал себя совершенно здоровым человеком.

Чередовались боевые будни, мои товарищи возвращались на аэродром, рассказывали о воздушных боях, считали сбитые самолёты… А. мне всё ещё не удавалось встретиться с врагом…

И вот, наконец… В один из февральских дней 1943 года, как только затихла пурга, в серое полярное небо взвилась ракета. Над аэродромом повис комок зеленоватого дыма. Техник выбил колодки из-под колёс моей машины, и она рванулась вперёд.

В это утро я с особой остротой испытывал радостное, чуть тревожное возбуждение, которое всегда охватывает в начале боевого полёта. Подсознательно я чувствовал, что этот полёт не будет «холостым». Предчувствие меня не обмануло.

Мы патрулировали над Мурманском. Справа, чуть сзади меня, летел Соколов; у второй пары истребителей ведущим шёл Титов.

Внезапно в наушниках моего шлемофона послышались позывные командного пункта:

– «Кама-3»! «Кама-3»! С северо-запада идёт группа противника. Как поняли? Я «Казбек», перехожу на приём.

– «Казбек»! Я «Кама-З», вас понял. Веду поиск.

В небе ничего не было видно. А внизу из труб кораблей, стоявших в порту и заливе, поднимались чёрные столбы дыма и лениво расползались в воздухе. С высоты хорошо было видно, как по Кольскому заливу медленно ползёт караван транспортных судов и стремительно рассекают свинцовые воды миноносцы эскорта. Я уже было решил, что тревога ложная, и вдруг вновь услышал: