Ты плохо убил его, док - Шуля-Табиб Владимир - Страница 2

Доктор подошел к пацаненку: из черных испуганных глаз с длинными, как у девчонки» ресницами катились слезы. Он тихо всхлипывал, но старался подавить свои всхлипы грязной ладошкой, засунутой в рот, и все пытался подтянуть под себя раненую ногу.

Доктор приподнял автомат, повел стволом– глаза пацана еще больше расширились от ужаса, в комнате резко запахло мочой.

Гольдин понимал, что бачу добить надо: нельзя оставлять свидетелей такой бойни, да и, выжив, этот пацан станет смертельным врагом. Понимал, но…не мог нажать курок. Уж больно симпатичный пацан, хотя и грязный, и дикарь, но…

Доктор достал нож – ужас полыхнул в детских глазах, вспорол штанину на раненой ноге пацана, быстро перевязал рану индивидуальным пакетом. Потом вскинул автомат, пальнул короткую очередь в потолок и выскочил во вторую комнату – там уже кроме комбата было еще двое солдат. На полу в левом от входа углу сидел замшелый дед в грязно-белой чалме, худые босые ноги его торчали из белых штанин, сизые, с набухшими узловатыми венами и кривыми, изуродованными артритом пальцами. Тонкими высохшими руками дед прижимал к себе полотняный мешок. Дед казался неживым, жили только маленькие колюче-алыеглаза вокруг крючковатого носа. Глаза жили сами по себе,в них не было ни старческой немощи, ни мудрости– только испепеляющая, всепоглощающая ненависть.

Комбат вырвал из рук деда мешок, тот развязался, из него посыпались пачки денег – не афгани, не доллары и не рубли-на полу валялись пачки царских сторублевок с портретом Екатерины Второй, «катенек». Никак дед прибабахнутый? «Эй, тарджимон!» кликнул комбат.

– Я здесь! – подскочил невысокий таджик.

Дед закряхтел и вдруг скрипуче заговорил по-русски:

– Не надо переводчик. Я сам тебе скажу все, я еще немного помню русски, мне хватит. Я смотрел ташкентский телевизор, радио слушал, чтоб мало-мало не забыть.

– Откуда же ты вообще знаешь русский? А, дед?

– Я скажу тебе, – спокойно кивнул дед, – скажу. Мне девяносто лет, умереть мне не страшно, так что я скажу тебе правду. Пятьдесят четыре года назад, в 1926-ом, я с Данияр-беком через Термез ушел сюда. Было мне тогда 35лет… А до этого я учился в Ташкенте, в русской школе, мечтал стать русский офицера, да. Потом война была в 1914 году, я заработал Георгий и стал унтер-офицер, да. Потом пришли большевики, я не хотел лезть русские дела, вернулся домой, а вы все равно достали, шайтаны красные. Я ушел в Чарджоу, затем в Термез к Данияр-беку. Мы храбро сражались до самого1926года, но вас было слишком много, да. Как мух на дохлой лошади.

– Кого это – нас?

– Вас,вас – голытьбы, захотевшей враз стать баями. Бандиты Буденного вырезали целые кишлаки…вот как ты сейчас. И Данияр-бек сказал: «Хватит! Эту войну нам не выиграть. Нас слишком мало, бессмысленно дальше губить сынов Аллаха, надо уходить…»И мы ушли сюда, на древнюю землю, где люди живут по законам Шариата, как велел Аллах, да.

Старик говорил и говорил,неспешно и размеренно, словно читал молитву, а иногда это было похоже на то, как судейский чиновник зачитывает приговор. Стоявшему рядом солдату уже порядком надоело это бормотание, он было вскинул автомат, комбат жестом остановил– успеется, пусть говорит

– Мы ушли и ждали, ждали так долго, что ждавшие умерли, и начали умирать дети ждавших, да. Уже нет никого из тех, с кем я пришел…Но я всегда верил, что еще встречусь с вами, буду стрелять вас и вешать, как бешеных собак! Но Аллах решил иначе: я встретился с вами, когда стал немощен, когда ноги немогут ходить, а руки уже не держат винтовку. И вы убили моего сына и внуков, да…

– Ну, ладно, дед, все это понятно-перебил наконец Король. – А деньги-то, деньги эти допотопные тебе зачем? И за место в раю платить надо?

– Деньги? – усмехнулся старик-И про деньги скажу. Я видел по телевизору стадион в Ташкенте, где бесстыжие голые девки бегали перед тысячами чужих мужчин, да. И я мечтал о том, как попаду когда-нибудь в Ташкент, куплю билет на тот стадион, сяду в самом первом ряду и буду смотреть. На поле будут стоять виселицы, там будут вешать вас, а я буду плакать от радости!

Старик со свистом втянул в себя воздух, качнул головой.

– Аллах решил иначе– ну что ж…Убейте меня, я уйду к Аллаху, к семье моей, к сыну и внукам…Я прожил свою жизнь, и мне нечего делать на одной земле с вами!

Старик закрыл глаза, опустил голову и, казалось, уснул. У комбата задергалось левое веко – после давней контузии. Он поднял автомат и тут же опустил его.

– Легкой смерти захотел, дед? От пули гяура и прямиком в рай? Не-е-е-т, я не стану тебя убивать! Я оставлю тебя здесь одного живого во всем твоем долбаном кишлаке, и ты будешь медленно подыхать от жажды, тоски и бессилия! И последнее, что ты увидишь– это тучи мух над трупами твоих детей и внуков! Понял, козел вонючий?

– Товарищ капитан, «Медведь» на связи!

– «Медведь», я «Барсук»» прием!

– Барсук, почему нет доклада? Ты эакончил работу? Как насчет трехсотых и сто двадцатых?

– Медведь, я Барсук. Трехсотых нет, сто двадцатых нет, работа закончена. Прием.

«Традиционный наш идиотизм – военная феня! Трехсотые, сто двадцатые– почему раненым и убитым присвоили такие символы? – с каким-то непонятным раздражением вдруг подумал Гольдин. – Тайны русской связи: снаряды– огурцы, танки– коробочки! Пришлите мне бронебойных и осколочно-фугасных огурчиков! В маринаде!»

– Хорошо, Барсук!Сработаешь так же кишлачок Джида-орден твой! Давай побыстрее, через полчаса «вертушки» будут там, а тебе топать пять километров, да и припекать стало на улице – 36 Цельсия! Попутного ветра в жопу!

– Есть, товарищ Медведь!

Комбат вышел на площадку меж домами.

– Лейтенант, строй роту! – Комбат вернулся к старику.

– Нет, дед! Нельзя тебя оставлять: даже незаряженное ружье раз в год само стреляет. Нигматуллин!

Коренастый, почти квадратный смуглый парень – с раскосыми глазами шагнул вперед, сорвал с плеча автомат.

– Погоди, Равиль, не надо его пулей. Он же сам в рай рвется, и если кровь за Аллаха прольет– попадет! А вот если без крови, то хер его знает! А, дед?

Старик равнодушно молчал. Все, что он хотел сказать этому гяуру-шурави, он сказал, других земных дел у него не осталось.

– Попробуем без крови, – усмехнулся комбат. – Если попадешь в ад, встретимся! Давай, Равиль!

Солдат подошел к старику сзади, слегка приобнял его голову предплечьем правой руки, резко рванул вправо. Хрустнули шейные позвонки, дед захрипел, дернулся и затих.

– Становись в строй, Равиль. Лейтенант, командуй!

Рота нестройно затопала по дороге на юго-запад и через 20 минут скрылась за холмом.

Из дома, волоча забинтованную ногу, выполз мальчик, упал на деда, тихо заскулил. Встал, захромал к сараю, вывел из него пегую кобылу, кое-как вскарабкался на нее, ухватился за гриву и поскакал по малозаметной тропинке в обход холма в кишлак Джида, к дяде…

Гольдин очнулся – вокруг «скрипели перьями» студенты. Миссис Шухат смотрела на него с недоумением:

– Are you o'key, mister Goldin?

– Yes, I am fine!

Гольдин взглянул на часы и ужаснулся: до срока подачи сочинений оставалось минут двадцать. К черту воспоминания, надо писать! Торрес этот и…Валера Король, комбат– жестоки оба, конечно, жестоки, но… Все, пишем…