Кенигсмарк - Бенуа Пьер - Страница 15

Когда я покинул библиотеку, уже наступила ночь; я решил пройтись по городу. Иллюминация была уже зажжена. Выйдя на середину площади, я обернулся и увидел замок, весь горевший огнями. Чисто детское удовольствие, которое доставляют цветные огни, все эти пёстрые лампионы, помешало мне заметить, что во всём этом было не особенно много вкуса. Впрочем, в Германии пересаливают во всём — только не во вкусе.

В центре возвышался огромный, высотой в добрых десять метров, имперский орёл из жёлтых лампионов. Слева от него стоял вюртембергский лев — красный; справа — лаутенбургский леопард, горевший зелёным огнём. Воображаю, сколько труда стоило пиротехнику обрисовать электрическими лампочками контуры этих зверей; но всё-таки их можно было довольно хорошо различить.

Вокруг меня, в толпе, слышались то шумные, то сдержанные восклицания; все восторгались зрелищем. В глубине площади уже была воздвигнута трибуна для завтрашнего смотра. Ганноверская улица, лучшая в Лаутенбурге, была запружена народом. Публика двигалась по тротуарам в полном порядке. Вдруг в толпе показались в своих великолепных мундирах военные, выпущенные из казарм.

Красные доломаны лаутенбургских гусар смешивались с синими доломанами детмольдских драгун и тёмными мундирами пехотинцев. Студенты, прибывшие специально ради торжества из Ганновера, прогуливались в своих разноцветных фуражках, выставляя напоказ разукрашенные рубцами физиономии. Они держали себя вызывающе.

Вследствие близости рождественских праздников на выставках ярко освещённых магазинов появилась масса предметов самого неожиданного свойства, порою наивных до слёз. Гастрономические магазины были завалены копчёными гусями, не без изящества декорированными в цвета всех двадцати семи государств, составляющих немецкий союз. Гуси, окрашенные в синий цвет Рудольфштата, лежали рядом с красными вюртембергскими. В колбасных были выставлены целые пирамиды сосисок, которым постарались придать сходство с наиболее знаменитыми зданиями — рейхстагом, берлинским вокзалом, Кельнским собором. Но наибольший успех выпал на долю триумфальной арки, сделанной из свиного сала, украшенной барельефами из розового желатина и увенчанной карнизом из гусиных печёнок.

Молодые девушки, взявшись за руки, группами в три или четыре человека, прогуливались взад и вперёд, скромно опуская свои глазки под властными взглядами офицеров.

Я пообедал в ресторане «Лоэнгрин», самом большом и самом раззолоченном в Лаутенбурге. Помните вы карусели нашего детства? Ничто так не напоминает богатый немецкий трактир, как та часть карусели, где скрыта музыка и стоит старая со слезящимися глазами кляча, — часть, вся сверкающая медно-красной позолотой. Я думаю, только курильщики могут спокойно засиживаться в таком ресторане. Облака дыма, поднимающиеся к потолку, переносят их в какую-то пантагрюэлевскую Валгаллу.

Пробило восемь часов. Вдруг на улице раздалось оглушительное немецкое «гох». Все посетители ресторана бросились к дверям. Блистая своими саблями, по направлению к вокзалу продефилировал для торжественной встречи короля Вюртембергского и генерала Эйхгорна эскадрон драгун.

У вокзала собралась такая большая толпа, что я не мог найти себе места, и только на углу Роонской улицы мне удалось, на одно лишь мгновение, увидеть окружённый драгунами автомобиль, в котором великий герцог и король Вюртембергский сидели против моего ученика и генерала Эйхгорна.

Я буквально оглох от этого крика и мне пришлось бежать из кафе, в которое я заглянул: можно было задохнуться. Студенты, усевшись на столах, горланили, пели, декламировали, ораторствовали и опустошали при этом огромные оловянные кружки с пивом. На улице, при ослепительно ярком свете, ходили взад и вперёд девицы, одетые по моде девятисотого года, пьяные, и зазывали к себе, перемежая бесстыдные предложения с вечным всенемецким «гох».

По пути к замку, свернув на Королевскую площадь, я взглянул на секунду в ярко освещённые окна офицерского собрания и увидел там форменный шабаш: в зале было человек тридцать офицеров; в густых облаках дыма, на столе, залитом вином, среди цветов, лежали две голые женщины.

В восемь часов утра была церковная служба; в лютеранской церкви служил пастор Зильберман, в кафедральном соборе — епископ Креппель. Церкви были наполнены солдатами, по наряду. В десять часов начался смотр.

Лаутенбургским гусарам повезло: погода была хотя и холодная, но солнечная. С запада дул ветерок, и с площади видно было, как в замке осыпаются с деревьев уже почерневшие листья и медленно падают в Мельну.

Я говорил уже, что из окон моей комнаты не видно было площади, на которой должен был происходить смотр. Но, вставши на заре, я увидел, как 182 — й пехотный полк, две роты которого должны были поддерживать порядок, проходил по Королевской площади, чтобы занять своё место. При виде огромной толпы, стекавшейся на смотр, я не мог не порадоваться радостью людей, имеющих уже обеспеченное место.

В семь часов я был уже готов; тем не менее я решил прийти значительно позже, во всяком случае не раньше, чем трибуна будет уже наполовину занята. Я взял какую-то книгу, чтобы убить время, но почему-то я нервничал и чувство беспокойства всё нарастало во мне.

В девять часов в комнату стал врываться, всё усиливаясь, уличный шум. Я решил, что я могу уже позволить себе выйти и отправиться.

Вокруг площади, со всех сторон, толпилась масса народа; сдерживаемая кордоном пехоты с прикреплёнными к винтовкам штыками. От скопления публики вокруг площади, последняя казалась ещё более пустынной. Каким маленьким показался я самому себе в этой толпе.

Трибуна была уже на три четверти заполнена. Я с немалым трудом разыскал бы своё место, но, к счастью, я заметил Марсе. Вытянув руку, он махал мне своей шляпой.

— Я ваш сосед, — обратился ко мне любезный дипломат, — это прекрасно, у нас будет время поговорить.

Желая меня поразить, он с гордостью называл мне важных особ, которые нас окружали. Тут были: австро-венгерский министр, граф Бела, потонувший в невероятной груде мехов; из них высовывалась только его голова в каракулевой шапке с серебряным султаном; русский посланник Неклюдов, в форме, очень простой; епископ Креппель, с массивным золотым крестом на фиолетовом поясе; ректор Кильского университета Этлихер…

Вдруг я схватил его за руку.

Как раз перед нами, в первом ряду трибуны, появилась поразительно красивая молодая дама. Ей можно было дать лет двадцать — двадцать пять. Это была брюнетка с матовым цветом лица, с какой-то усталостью в движениях. На ней был синий английский костюм с широкими полами, отделанный скунсом. В опущенной руке она держала огромную муфту, плоскую, по тогдашней моде. Из-под скунсовой шапочки видны были густые чёрные волосы.

Она заметила Марсе и приветствовала его усталым жестом.

— Кто это? — прошептал я.

— Как! — ответил он восторженно, — вы не знаете неразлучную наперсницу и фрейлину великой герцогини Авроры, пользующуюся её полным доверием? Ведь это мадемуазель Мелузина фон Граффенфрид! Что же вы делали всё это время?

— Как она красива, — сказал я.

— Да, очень красива! Вы не первый это заметили. Но вы знаете, мой дорогой, — при этом он лукаво взглянул на меня — тут вы ничего не поделаете. Впрочем, как только прибудет великая герцогиня, вы её здесь больше и не увидите. А пока почему нам не…

И, заменив жестом то, чего он не высказал словами, он слегка прикоснулся к плечу нашей прекрасной соседки:

— Мадемуазель фон Граффенфрид, позвольте вам доложить, что не все в замке исполняют хорошо свои обязанности. Вот один из обитателей замка, который до сих пор не был вам представлен и который очень добивается этой чести. Мой соотечественник Рауль Виньерт, преподаватель его высочества наследного герцога.

Очаровательная девушка повернулась и обвела меня ангельским взглядом; не знаю почему я страшно сконфузился.

— Очень вам благодарна, дорогой граф, что вы познакомили меня с господином Виньертом, о котором я уже слышала. Я надеюсь встретиться с вами, господин Виньерт, не дожидаясь повторения столь торжественного случая. Впрочем, вы, кажется, очень заняты.