Дорога гигантов - Бенуа Пьер - Страница 4

Юный Венсан Лабульбен, избалованный сын владельца одной из наших самых крупных автомобильных фирм, исполнял при Доме печати обязанности курьера. Я знал его с 1911 года, когда он вместе со мною отбывал четырехнедельный поверочный сбор в Сиссонском лагере. Потом мне случалось встречаться с ним в Париже. Каждый раз он брал меня в свой пыхтящий автомобиль и любезно избавлял от метрополитена или автобуса, которыми я обычно пользовался.

Когда я явился на службу, он, узнав меня, радостно закричал:

— Господин Франсуа Жерар!

Я мог тотчас же вполне убедиться в его тактичности. В качестве исполняющего функции якобы дипломатического характера, я имел право ночевать дома и носить штатское платье. Напротив, юный Лабульбен как простой курьер носил бесславную форму двадцать второй секции. Нет нужды прибавлять, что его светло-голубая блуза была куда лучшего покроя, чем мой пиджак.

Венсан Лабульбен был прелестный юноша, но отличался совершенно сказочным неведением во всем том, что принято называть общей культурой. Мне он сразу оказал громадную помощь. Когда хорошо знаешь, как распределены по этажам различные части какого-нибудь управления, то уже почти знаешь и самое это управление. Форма здесь очень тесно связана с содержанием. Дом печати, на улице Франциска I, представлял громадное роскошное здание в шесть этажей. Отделение дипломатических информаций, к которому я был прикомандирован, помещалось в третьем. Не имея, так сказать, никаких связей, я всегда приходил первым, раньше моих коллег, всё — людей известных в литературе, в науке или в высшей журналистике. И тогда юный Лабульбен приходил побеседовать со мной.

— Как вы постарели с Сиссона, — как-то сказал он мне с искренностью человека, которому его богатство с детства позволяло не стесняться в выражении своих мыслей.

Впрочем, это было верно. В ту пору я, в самом деле, порядком постарел как от скуки и забот, так и от раны. Волосы у меня на висках побелели. Мне можно было дать лет сорок пять... даже больше.

И все-таки его замечание подействовало на меня неприятно.

— Я был ранен, — ответил я не без досады.

Лабульбен посмотрел на меня такими кроткими глазами, которые могли бы обезоружить даже члена военной проверочной комиссии. Чтобы загладить свою резкость, я стал говорить с ним о хорошеньких машинистках Дома, — эта тема была ему особенно близка, и здесь он был неистощим в красочных подробностях.

— А все-таки, — прибавил он, после того как долго открывал мне свои глубокие познания по этой части, — а все-таки это шик — знать одному во всем учреждении, и в ваши годы, мингрельский язык, и, кроме того, вы написали столько великолепных вещей.

Меня это очень поразило. Конечно, тут говорило желание курьера загладить свою маленькую неловкость. Но все-таки факт оставался фактом. Каким образом такой круглый неуч, как Венсан Лабульбен, мог знать о моих литературных работах? Прибавлю, что в 1914 году эти работы исчерпывались двумя книжечками стихов, выпущенными без расчета на сбыт, да самым случайным сотрудничеством в одном молодом журнале кубистского направления, «Неправильные шестиугольники», — и вы вполне поймете мое удивление. Мне показалось, что в эту комнату проникла какая-то великая тайна. Я чувствовал, как она молчаливо витает тут, вьется вокруг мебели темного дуба, шелестит папками, касается пишущих машинок, еще дремлющих под железными футлярами.

Но уже подходил кое-кто из работников дипломатической информации. Лабульбен скромно удалился.

Несколько дней он не заговаривал со мной. Вид у него был смущенный, точно ему хотелось о чем-то меня спросить, но он не осмеливался.

Наконец он не выдержал. Когда я собирался войти в лифт, он подошел и с робкой почтительностью дотронулся до моего локтя.

— Мне нужно вам сказать, господин Жерар...

— Так поднимемся вместе. В канцелярии еще никого нет.

— Да, но... нижние чины не имеют права пользоваться подъемной машиной.

— Хорошо, пойдемте по лестнице.

В канцелярии я небрежно перебирал какие-то бумаги. Он стоял передо мной.

«Да решится ли, наконец, это животное!» — подумал я нетерпеливо.

Наконец он заговорил.

— Я должен вам передать приглашение, господин Жерар.

— Приглашение?

— Да, приглашение позавтракать.

«Такие приготовления — и из-за такого пустяка. Ладно, — подумал я. — Но нет надобности ради такой простой вещи прибегать к таким приемам».

Я переживал еще ту пору, когда подобного рода приглашение было всегда и неизменно кстати, потому что давало маленькую экономию в весьма тощем бюджете.

«Приглашает меня к себе», — подумал я.

Завтрак у г-на Алера Лабульбена, на Фридландском авеню, не заключал в себе ничего неприятного для меня.

— Да с большим удовольствием, — сказал я. — Поблагодарите вашего отца...

— Это не к отцу, — к одному другу или, так сказать, клиенту.

— А! — пробормотал я с некоторым недоумением.

Юный Лабульбен сжег свои корабли. Ему почудился в моем удивленном возгласе оттенок холодности.

— Да, к другу. С тех пор как он узнал, что вы здесь и что я с вами знаком, он уже не раз поручал мне пригласить вас. Он так ценит то, что вы пишете.

— Вон как! Ценит то, что я пишу?

Теперь я, наконец, понял, но это не уменьшало моего недоумения.

«А, впрочем, в конце концов, что же тут удивительного? — подумал я. — Было продано семь экземпляров первой моей книжки, десять — второй. И потом, к 1 июня 1914 года у „Неправильных шестиугольников“ было уже около двухсот подписчиков... Конечно, что тут удивительного!»

И все-таки я был очень озадачен. Я попробовал, было расспросить курьера. Но видно было, что лично он не имел никакого представления о моих эстетических достижениях.

— Не знаю, следует ли мне... — сказал я, твердо решив разгадать эту загадку.

— О господин Жерар! — сказал молодой человек. — Если вы откажетесь, я подумаю, что это потому, что вы не желаете завтракать с курьером.

— Что за вздор! А на когда он приглашает?

— На следующую среду. Я отпрошусь у офицера после полудня.

Среда наступила, а я никак не мог получить от Венсана Лабульбена никаких точных сведений о нашем амфитрионе. Я знал только, что он говорит обо мне с почтением, что в прошлом месяце он купил у фирмы Лабульбен великолепный автомобиль в 20 HP и весьма скоро выучился им управлять, хотя он стар и левая рука у него почти совсем парализована.

Первые уроки давал ему сам Венсан Лабульбен. За чаем в одном вновь открывшемся кафе в Булонском лесу они говорили обо мне. И старик сейчас же пришел в восторг от возможности познакомиться с таким человеком, как я.

— Право, этот господин слишком добр, — сказал я (и все-таки был счастлив констатировать тот факт, что даже наперекор всем неблагоприятным условиям, в которых мы теперь живем, подлинный талант, в конце концов, все-таки пробивается вперед).

Всю ночь шел снег. То были черные, полные муки дни немецкого наступления на Верден. На церкви Монруж било полдень, когда мимо нее промчался автомобиль, управляемый юным Лабульбеном. Из улицы Франциска I мы выехали без десяти двенадцать.

— В самом деле, он слишком добр, — сказал я. — Вы должны же, наконец, назвать его имя.

Странно, — каждый раз, как я задавал этот столь естественный вопрос, мой собеседник старался от него уклониться. Теперь он понял, что молчать больше нельзя.

— Господин Теранс. Его зовут господин Теранс.

— Господин Теранс?

— Да, — сказал Венсан и как раз в это мгновение сделал очень удачный поворот, чтобы не наскочить на громадный военный фургон.

Когда мы обогнали фургон, он таинственно прибавил:

— Должен вам сказать, мне кажется, он — иностранец.

Бульваром Журдан автомобиль выехал в парк Монстра. С черных ветвей, сердито качаемых ветром, падала снежная пыль. Бедные нахохлившиеся воробьи чернели пятнышками на бледном небе.