Ослепительные дрозды - Рыбин Алексей Викторович Рыба - Страница 3

Бах!

Ушел от удара.

Слева сапогом — ушел.

Еще раз слева — вот, не ожидал — пропустил. Ну что же… Митрич учил меня удар держать.

А я ему — на! На! На! Испугались, гопота?

Саша про это прочел в одной книжке. «Mortal Combat» называется. Прочел, как он любил, — не разрезывая, книжка удешевленная была, без обрезки. Там о поражении противника через уязвимые точки много интересного рассказывалось.

Бухарь, блин, про это тоже читал. Когда они после концерта Шаляпина сошлись, Бухарь все атаки так выстраивал, чтобы в точку ху-зна попасть.

А если человеку в ху-зна попасть то, по древнекитайской философии, в нем пропадет и ху и зна; ян станет инем, а желтый дракон сыграет похоронный марш. В общем, все разладится.

С Брюсом Ли, кто-то рассказывал, так было. Прошел к нему на тренировку дедушка какой-то. Спросили его охранники: кто ты? А я Ху-Зна, ответил дедушка. Ну, дык, проходи, сказали охранники.

В общем, помер Брюс Ли.

Жаль конечно.

Гарнитур был не новый. От Григорьева. Григорьев загородный особняк заново обставлял. Бери, сказал, Илья. Чисто французский. Знаешь где он раньше стоял? Где? — спросил инспектор народного просвещения.

— А знаешь где — сказал Григорьев. — На улице Анжу, он стоял, в доме 12. Понял, где он стоял? И у кого?

— Понятия не имею, — ответил Илья. Григорьев хохотнул. — У торчка парижского одного стоял. А знаешь, с кем торчок тусовался?

— С кем, — спросил инспектор народного просвещения.

— С Нижинским.

— Со Славкой? Пургу гонишь, — не поверил Илья Александрович.

— Мамой клянусь, сказал Григорьев. Зуб даю. Сукой буду. Век воли не видать. Александрович, понюхай его, понюхай. В Париже, чай был, знаешь запах ихний. Когда фонари зажигают. Это же блин, значит, кому-нибудь нужно, когда по Champs Elys*es иллюминация. Помнишь?

— Помнишь, — сказал Илья Александрович. И — незаметно так — нюхнул.

— Да ладно тебе, — сказал Григорьев. — Не в прогимназиях своих чай. — На, — он взял со стола лакированный китайский подносик с аккуратными, придирчиво кем-то отмеренными горками белого порошка.

— Поздно, — выдавил Илья, сморгнув заслезившимися глазами. -…Поздно! Этот запах. Запах «Тонки-250» злая штука, помнишь?

— Еще бы, — насупился Григорьев. — Только ты на людях-то об этом не болтай.

— Да ладно-о тебе, — протянул Илья. — И так все знают.

— О чем это, интересно, все знают?

— Да о нас с тобой, дураках. О Митрохе. Я вот как запах «Тонки-250» услышу, так все, сливай воду.

Сливай окислитель.

Сливай!!!

Отсечка!

— А помнишь, когда…

…когда носитель был уже доставлен на стол. И вот-вот должна была вертикализация состояться. И тут, мать его, течь открылась. На топливных баках первой ступени. По уму, надо было носитель на хрен со стола снимать и назад в монтажно-испытательный комплекс везти. А Самому неймется. В общем, плохо все было. Решили течь по корпусу заваривать. А страшно. Тут ведь как долбанет, мало не будет. Носитель-то — мама не горюй!

Главный гавкнул в телефон: давай. Сгорим ведь, сказали ему. А мы уже горим, ответил главный. Синим пламенем. Выбора нет — панк или пропалк.

— Слушай, — усмехнулся Григорьев. — А у меня шрам на пальце, между прочим, до сих пор — во, смотри. Помнишь, обожглись с тобой?

— Это сильно, — сказал Илья. — Только помнишь ты, сколько там ребят-то полегло, да не с такими ожогами, а с реальными? А?

— Ты что меня, совсем за гада держишь, — заметил Григорьев помрачнев. Лицо у него раскраснелось — то ли от выпитой водки, то ли от гнева. — Ты что, Илья, забыл, как мы с тобой…

— Ничего я не забыл. Брось, Володя, извини, если ляпнул по пьяни что-то не то. Бывает… Сам знаешь.

— Илья…

Григорьев взял дрожащей рукой стопку.

— Илья… Мы с тобой… Мы с тобой столько, мать его так, прошли, что нам нечего друг перед другом ломаться, да? Слушай, Илья… Я вот, что думаю. Дети у тебя. Сыновья. Отличные парни. И у меня могли бы быть. А ведь нету. Нету — хватанул я тогда рентген, ты же этой истории даже не знаешь, ты же демобилизовался уже. А я пахал. Служил, понимаешь. И не жалею.

Из глаз Григорьева закапали слезы.

— Да, не жалею. Потому что честно служил. Но, Илья… Ты прости меня за то, что плачу я… Знаешь, как об этом вспомню, глаза сами работать начинают. Я же Рафинаду звонил тогда. У меня трубка была — прямая, с самим Рафинадом. Я же, Илья, крутым тогда уже стал. Большим. Настоящим. Так мне казалось. Рафинад мне сказал — никаких проблем, на Землю Санникова лети, увидишь такое, чего никогда не видел. Слетал. Посмотрел. Увидел. Теперь — все. До свиданья, девушки. Так что…

Григорьев потащил из кармана носовой платок. Уткнулся в него лицом.

— Так что, Илья, гарнитур забирай и не парься. Мне он на хрен не нужен. У меня, ты же знаешь, все заработало, бабки льются, дом новый буду покупать… А на хрена?…

— Володя, ты не бери в голову, — тихо сказал Илья. — Ты успокойся, давай, как мужик, не в бабах счастье…

— Да ладно, Илья. Я все понимаю. Только, ты знаешь, смотрю я на тебя и страшно мне делается. Страшно за детей твоих.

— Почему, — искренне удивился Илья. — Что же такого случилось? Я же их в строгости держу… Учатся — Сашку — на юридический отправляю, Вовка — вообще мал, но успехи делает, однако…

— Не знаю, — тихо сказал Григорьев. — Не знаю, Илья. Все так. Все правильно. Только, поверь мне, страшно что-то. Какие-то новые во мне способности открылись. После Земли Санникова. Так что смотри — приглядывай за ними. Мой тебе совет.

— А, чего тут смотреть, — весело сказал Илья. — Наливай, давай, помнишь, как в молодости говорили — панк или пропалк?

Панк или пропалк.

Саша всегда удивлялся, как грузчики умудряются проносить по их узкой, с тонкими деревянными перилами лестнице такую громоздкую мебель. И бока ее не поцарапать, и перила не сбить.

И вообще — зачем такую мебель-то делают? Нефункциональную. Ладно там — ящички, полочки, ну, тайнички какие там — это ясно. Но все эти завитушки, вся эта резьба, от которой одни проблемы только для грузчиков — это-то для чего?

Кстати, о тайничках. В этом гарнитуре григорьевском, наверняка тайнички должны быть. Такая махина. Интересно, где же?…