Поселок - Булычев Кир - Страница 22

– Она крепкая, – объяснил Дик, – Марьяшка совсем замерзла.

– Мне не нужно, – отказалась Марьяшка, – лучше пойдем дальше.

– Идите, я вас догоню, – заупрямился Дик. – Идите.

Дик догнал их через пятнадцать минут, неся куртку в руке, но Марьяна надевать ее не стала, сказала, что куртка мокрая и холодная. Но главное было то, что куртка чужая и ее кто-то носил. И если снял и бросил, то, значит, погиб. Всем известно, что с перевала вышло семьдесят шесть человек, а до леса дошло сорок.

Они не добрались в тот день до перевала, хотя Олегу все казалось, что перевал будет вот-вот – сейчас обойдем этот язык ледника, и будет перевал, сейчас минуем осыпь, и будет перевал… И подъем становится все круче, а воздуха все меньше.

Они ночевали, вернее, пережидали, пока кончится темнота, сжавшись в клубок, закутавшись всеми одеялами и накрывшись палаткой. Все равно не заснешь от холода, они только проваливались в забытье и снова просыпались, чтобы поменяться местами. От Марьяны, которая лежала в середине, почти не было тепла – она стала какой-то бестелесной и острой – почти птичьи кости. Они поднялись с рассветом, над ними было синее звездное небо, но они не смотрели на небо.

Потом постепенно рассвело, облака были прозрачные, как туман, и сквозь них светило солнце, холодное, яркое, которого они тоже никогда не видели, но они не смотрели и на солнце. Они брели, обходя трещины в снегу, осыпи и карнизы. Дик упрямо шагал впереди, выбирая дорогу, падая и срываясь чаще других, но ни разу не уступив первенства. И он первым вышел на перевал, не сообразив, что это и есть перевал, потому что склон, по которому они карабкались, незаметно для глаз выровнялся и превратился в плоскогорье, и потом они увидели впереди зубцы хребтов. Хребет за хребтом, цепи снежных гор, сверкающие под солнцем, а еще через час внизу открылась котловина, посреди которой, громадный даже отсюда, с километровой высоты, лежал круглый диск темного металлического цвета. Он накренился и вдавился в снег точно посреди котловины. До этой котловины капитан смог дотянуть корабль, когда после взрыва в двигательном отсеке отказали приборы. Он посадил корабль тут в метель, ночь и туман здешней злой зимы.

Они стояли в ряд. Три оборванных, изможденных дикаря, арбалеты на плечах, мешки из звериных шкур за спинами, оборванные, обожженные морозом и снегом, черные от голода и усталости, три микроскопические фигурки в громадном, пустом, безмолвном мире, и смотрели на мертвый корабль, который шестнадцать лет назад рухнул на эту планету. И никогда уже не поднимется вновь.

Потом они начали спускаться вниз по крутому склону, цепляясь за камни, стараясь не бежать по неверным осыпям, но бежали все скорее, хотя ноги отказывались слушаться.

И через час они уже были на дне котловины.

Шестнадцать лет назад Олегу и Дику было меньше двух лет. Марьяны еще не было на свете. И они не помнили, как опустился здесь, в горах, исследовательский корабль «Полюс». Их первые воспоминания были связаны с поселком, с лесом; повадки шустрых рыжих грибов и хищных лиан они узнали раньше, чем услышали от старших о том, что есть звезды и другой мир. И лес был куда понятнее, чем рассказы о ракетах или домах, в которых может жить по тысяче человек. Законы леса, законы поселка, возникшие от необходимости сохранить кучку людей, не приспособленных к этой жизни, старались вытолкнуть из памяти Землю и вместо памяти возродить лишь абстрактную надежду на то, что когда-то их найдут и все это кончится. Но сколько надо терпеть и ждать? Десять лет? Десять лет уже прошло. Сто лет? Сто лет – значит, что найдут не тебя, а твоего правнука, если у тебя будет правнук и если он, да и весь поселок смогут просуществовать столько лет. Надежда, жившая в старших, для второго поколения не существовала – она бы только мешала жить в лесу, но не передать им надежду было невозможно, потому что даже смерть человеку не так страшна, если он знает о продолжении своего рода. Смерть становится окончательной в тот момент, когда с ней пропадаешь не только ты, но и все, что привязывало тебя к жизни.

Потому и старшие, и учитель – все, каждый как мог, – старались воспитать в детях ощущение принадлежности к Земле, мысль о том, что рано или поздно отторженность прервется. А в поддержание связи с миром оставался корабль за перевалом. Он существовал, его можно было достичь если не в этот тысячедневный бесконечный холодный год, то в следующий, когда дети подрастут и смогут дойти до перевала.

Дик, Олег и Марьяна спускались в котловину, к кораблю, он рос, был материален и громаден, но оставался легендой, чашей Грааля, и никто из них не удивился бы, если бы при прикосновении он рассыпался в прах. Они возвращались к дому своих отцов, который пугал тем, что перешел в эту холодную котловину из снов и легенд, рассказанных при тусклом светильнике в хижине, когда за щелью окна, затянутого рыбьей кожей, рычит снежная метель.

Существование корабля возродило сны и легенды, привязав картины, рожденные воображением и потому неточные, к реальности этого гиганта. Подобного противоречия старшие не понимали – ведь для них за повестью о том, как грянула катастрофа, как пришел холод и тьма, за рассказом о пустых коридорах, в которых постепенно гаснет свет и куда прорываются снаружи сухие снежинки, – за всем этим скрывались зримые образы коридоров и ламп, молчание вспомогательных двигателей и щелканье счетчиков радиации. Для слушателей – Олега и его сверстников – в рассказе понятны были лишь снежинки, а коридоры ассоциировались с чащей леса или темной пещерой – ведь воображение питается лишь тем, что видено и слышано.

Теперь стало понятно, как уходили отсюда люди – тащили детей и раненых, хватали в спешке те вещи, которые должны понадобиться на первое время, в тот момент никто еще не думал, что им придется жить и умирать в этом холодном мире, – гигантские масштабы и невероятная мощь космической цивилизации даже здесь вселяли ложную уверенность, что все случившееся, как бы трагично ни было, лишь временный срыв, случайность, которая будет исправлена, как исправляются случайности всегда.