Человек, который хотел понять все - Бенилов Евгений Семенович - Страница 21

—  — Эй, Припадочный … Сбегай-ка на кухню, одна нога здесь — другая там, принеси пожрать. Скажи, бля, дежурному: «Дрон просит.» Да пусть мясо дает, а не кашу, как вчера …

На следующий день Франц отстал всего на десять метров, но по угрюмому молчанию мужиков понял, что его все равно будут бить. Входя в камеру, он предполагал, что кто-нибудь из урок сразу же бросится на него, и решил, не заботясь о последствиях, ударить первым. Однако ему дали беспрепятственно пройти к своей койке, залезть наверх и сесть. Франц вздохнул с облегчением — его, вроде бы, «простили» … В конце концов, десять метров — не такое уж большое отставание.

Тут-то ему и врезали чем-то тяжелым по затылку — он слетел на пол лицом вниз, и его опять стали бить ногами. Кто бил, он не разглядел (так как почти сразу же потерял сознание), однако первый удар нанес явно кто-то из мужиков — никого из урок в то время поблизости не было.

И на этот раз, придя в себя, он не обнаружил тяжелых телесных повреждений. Правый его глаз, однако, не открывался, на голове имелось несколько глубоких ссадин, а грудную клетку и спину покрывали многочисленные синяки самой разнообразной формы.

Только на третий день он окончил работу вровень с остальной бригадой.

—  — … А ежели опять одну кашу принесешь, падла, пеняй на себя!

Примерно на пятый день Франц стал позволять себе короткие периоды неконцентрации. Во-первых, он добился некоторого автоматизма в выкапывании грибов (так что во время «отключений» производительность труда уменьшалась не так уж и сильно); а во-вторых, стал работать быстрее и в конце дня мог наверстать то, что терял в его начале.

Потом было воскресенье — выходной, а с понедельника их перевели в один из химических цехов — «на химию».

Если б Франц попал туда сразу после смерти, то непременно бы решил, что находится в аду. Это был огромный — примерно триста метров на пятьсот — подземный зал, забитый всевозможным оборудованием: открытыми резервуарами с бурлившими без видимых причин разноцветными жидкостями, ректификационными колоннами до потолка, автоклавами с гроздьями щелкавших датчиков, обшарпанными закопчеными станками и прочими машинами в том же роде — огромными, грязными, ядовитыми и уродливыми. Каждое рабочее место освещалось отдельной лампой, и, поскольку одного работавшего от другого в среднем отделяло метров тридцать, то в цеху царила почти полная темнота. Недостаток света, однако, с лихвой компенсировался избытком шума: бульканьем жидкости, свистом вырывавшегося из клапанов пара, лязгом механизмов с движущимися частями, мощным гудением электромоторов. Сырьем служили какие-то порошки всех цветов радуги — когда их подавали по конвейерам, то в воздух поднимались столбы едкой пыли и, вместе с клубами ядовитого пара, образовывали смесь, по плотности сравнимую с атмосферой Юпитера. Дышать незащищенными легкими в химических цехах было невозможно, и заключенным, слава Богу, давали респираторы. Однако фильтры к ним меняли лишь раз в неделю, в понедельник, так что к пятнице респираторы воздуха практически не очищали. Да еще температура в цеху никогда не опускалась ниже тридцати пяти градусов, троекратно усиливая действие загрязненного воздуха на изможденных заключенных (работа на химии, очевидно, и являлась основной причиной душиловки).

Как бывшему ученому, Францу досталась «техническая» работа — оператора ректификационной колонны. В воскресенье после теоретических занятий их Наставник (вечно пьяный дегенерат, прозванный за глаза Мордастым) выдал ему инструкцию по эксплуатации, а уже на следующий день Франц должен был начать работу. Нужно ли говорить, что с самого утра он стал отставать от графика, ибо в реальности проклятая колонна выглядела совсем не так, как на схемах в инструкции. (Хуже всего дело обстояло с кнопками, рычагами и шкалами датчиков, не имевших пояснительных надписей и располагавшихся в самых неожиданных местах.) Франц вложил в работу все силы: носясь по винтовым лестницам с размокшей инструкцией в руке, он проверял показания приборов; справляясь со схемами, нажимал всевозможные кнопки, поворачивал верньеры, дергал рычаги … Пот заливал ему глаза, и он поминутно снимал и протирал защитные очки, не обращая внимания на клубившиеся вокруг тучи едкого пара. На перилах и ступенях лестниц испарения конденсировались липкой ядовитой слизью — на которой Франц однажды поскользнулся и сверзился вниз (слава Богу, это произошло в самом низу колонны, так что он лишь несильно ушиб локоть). В результате, с первым сливом компонент он опоздал лишь на двадцать минут, десять из которых ему удалось наверстать во время заправки колонны новой смесью, а другие десять — во время следующей заправки. Последний за рабочий день слив компонент он закончил строго по графику.

Однако из трех операторов колонн график выдержал лишь один Франц. Заключенные, подвозившие сырье, простаивали, и бригада в целом норму не выполнила. Их на день перевели на половинный паек, а урки устроили безобразную «разборку» с двумя невыполненцами, повторившуюся с одним из двоих еще и на следующий день. Только в среду бригада выполнила норму и, соответственно, в четверг получила полный паек.

Именно в эту среду Франц в первый раз не отдал свою порцию вонючей утренней каши Оборвышу и съел ее сам.

—  — И на этот вопрос нам ответит … та-ак, кто у нас давно не отвечал … заключенный 14/21/17/2.

—  — Мы должны думать о своих ошибках, господин Педагог.

—  — Каких именно ошибках, заключенный?

—  — Э-э … м-м-м … не знаю, господин Педагог.

—  — Идиот! Сколько раз говорить: «Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он не повторит их в будущем». Повторяй три раза … ну-у?!

—  — Повторяю, господин Педагог. Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он … э-э … не повторит их в будущем. Благородный заключенный должен думать о своих нужных ошибках, ибо тогда …

—  — Кретин! Три дня карцера!

На химии их бригада проработала до конца недели, а потом их перевели в один из механических цехов, к конвейеру — и это оказалось хуже всего. По конвейеру ползли остовы каких-то механизмов неизвестного назначения — в обязанности Франца входило прикреплять к ним электромоторы. Работа включала в себя четыре операции:

1) сначала он доставал мотор из ящика и устанавливал в нужную позицию на станине механизма;

2) потом, выровняв соответствующие отверстия в корпусе мотора и станине, продевал болты и наживлял гайки;

3) закручивал гайки при помощи гаечного ключа;

4) и, наконец, нажимал специальную кнопку, уведомляя диспетчера о своей готовности к следующему прогону.

Работая на химии, Франц не испытывал никаких трудностей с концентрацией внимания. Ему приходилось непрерывно сортировать поступавшую информацию и на ее основе принимать решения — посторонние мысли просто не приходили в голову. У конвейера же думать не нужно было в принципе, и Франц постоянно сбивался с темпа, ловя себя на мыслях о Тане, о своей бывшей работе, о сыне, о взаимоотношениях между мужиками, урками и охраной … словом, о чем угодно, но только не о закручивании гаек. Один раз из-за него конвейер даже задержался, и помощник бригадира — заросший бородой до глаз мужик по кличке «Огузок» — сделал ему вьедливое замечание (бригадир и остальные урки на работу в механические и химические цеха не выходили). После обеденного перерыва Франц концентрировался на работе изо всех сил — что принесло свои плоды, и Огузок отстал. Как и в случае «поля», к пятнице у Франца выработался автоматизм, позволявший выполнять примитивные конвейерные операции быстро и не думая. Однако со следующей недели их перевели в один из пищевых цехов, и ненавистная тюремная действительность вновь завладела его мыслями.

За последующие два с половиной месяца их бригада работала в четырех различных механических цехах, в одном швейном, в двух химических, в двух пищевых, плюс их дважды гоняли на «поле». И нигде более недели они не задерживались. Никаких причин, кроме подавления мышления заключенных, в этой чехарде Франц усмотреть не мог. В конце концов, твердили же им на теоретических, что, «если ты не можешь думать об исправлении своих ошибок — не думай ни о чем».