Рыжий Орм - Бенгтссон Франц Гуннар - Страница 91

Мы, охранники, сменяли друг друга, чтобы сопровождать императора в поход либо стоять в карауле у дворца, где сидел его брат. Мне есть что вспомнить, но рассказывать все по порядку очень долго. И я скажу только о своем сыне.

Жена звала его Георгием, дав ему при крещении это имя, ибо я был тогда вдали от дома, с императором, когда родился мальчик. Вернувшись домой, я наказал жену за своеволие и назвал сына Хальвдан, и это было для него славным именем. Когда же он подрос, то откликался на оба имени. С матерью и другими мальчик говорил по-гречески, на языке женщин и священников. Но со мной он разговаривал по-нашему, хотя это давалось ему труднее. Когда сыну было всего семь лет, мать его объелась устрицами и умерла. Вторично я жениться не стал. Плохо жить с женой-чужестранкой. Женщины в Миклагарде мало к чему пригодны. Едва выйдя замуж, они становятся беззаботными и ленивыми, а народив детей, быстро старятся и толстеют, да к тому же не слушаются мужа. Если же их наказывают, они с плачем бегут к священникам да епископам. Они не то, что наши, которые сразу все понимают, усердны в работе, а от рождения детей только хорошеют. Мы все в охране так думали. И многие скандинавы меняли там женщин каждый год и все равно были недовольны.

Мой сын был моей единственной радостью. Он был хорошо сложен, подвижен, словоохотлив и весел. И он никого не боялся, даже меня. Женщины на улице оборачивались на него, когда он был еще маленьким, и просто не сводили с него глаз, когда он подрос. Это было несчастьем для него, но теперь ничего уже не исправить. Он умер, но я только и делаю, что думаю о нем. Я могу теперь думать только о нем и о болгарском золоте. Если бы все шло хорошо, то клад был бы его.

После смерти жены случилось так, что сын мой часто гостил у ее родичей, кастеляна Симбатия и его жены. Оба они были старыми и бездетными. Ибо кастелян, состоящий на службе в женских покоях, должен быть скопцом. И все равно он был женат, как это часто происходило между такими людьми в Византии. Старики любили Хальвдана, хотя часто звали его Георгием, и когда я отправлялся с императором в поход, они присматривали за ним. Однажды, когда я вернулся из похода, старик пришел ко мне, плача от радости. Он рассказал, что мой сын играл вместе с принцессами, и больше всего с Зоей, и они с Зоей уже подрались, причем силы у них оказались равными, хотя она старше его на два года. Несмотря на драку, принцесса заявила, что ей хочется играть с этим мальчиком, а не с племянницами митрополита Льва, которые начинают реветь, как только она порвет им платье, и не с сыном протопресвитера Никифора, у которого была заячья губа. И даже сама императрица Елена, сказал Симбатий, дала мальчику подзатыльник и назвала его маленьким варягом и сказала, чтобы он не дергал Ее императорское высочество принцессу Зою за волосы, когда она сердится на него. Мальчик удивленно посмотрел на императрицу и спросил, когда же ему можно делать это.

После этого вопроса императрица удостоила его чести услышать свой смех, и старик сказал, что это был самый счастливый миг в его жизни.

Все это пустяки, но когда я вспоминаю их, я радуюсь. Шло время, и все изменилось. Я опущу многие места в своей длинной истории. Примерно через пять лет после этого я стал хёвдингом над группой охранников. Тогда ко мне снова пришел Симбатий, но он уже не радовался, а горько плакал. В тот день он зашел в комнату, где хранились императорские облачения для коронации, — в эти покои редко кто наведывался, — чтобы проверить, не завелись ли там крысы. Но вместо крыс он увидел, что Хальвдан и Зоя играли совсем в иные игры, которые привели его просто в ужас, едва он заметил, что они лежат на ложе из парадных облачений, которые они достали себе из сундуков. Они быстро схватили свою одежду и убежали от него, а он остался стоять как громом пораженный. Облачения, сшитые из африканского пурпурного шелка, были так измяты, что он просто не знал, что ему делать. Он попытался разгладить одежды и бережно сложил их обратно в сундуки. Если только преступление раскроется, сказал он, это будет стоить ему головы. Счастье, что императрица болела, и поэтому все знатные придворные были в ее покоях, ни о чем больше не думая. Потому-то и надзор за принцессами уменьшился, раз Зоя улучила этот миг с моим сыном. Разумеется, виноватой была она одна, ибо никому и в голову не пришло бы, что мальчик, которому шел тринадцатый год, сам додумался до такого. Но изменить ничего уже было нельзя, и кастелян жаловался, что его постигло худшее несчастье в его жизни.

Я посмеялся его рассказу и подумал, что мой сын уродился настоящим мужчиной. Я попытался утешить его, сказав, что Хальвдан еще слишком мал, чтобы сделать принцессе Зое наследника, как бы он ни старался. И вряд ли уж такая большая беда в том, что помялись парадные облачения. Но старик продолжал стонать и жаловаться на свою судьбу. Он сказал, что это происшествие может стоить всем нам жизни — и ему с женой, и моему сыну, и мне. Ибо едва император Константин узнает, что случилось, он тотчас же распорядится, чтобы нас казнили. И вряд ли Зоя испугалась, что ее застали вместе с Хальвданом. Ей было пятнадцать лет, и она походила больше на чертенка, чем на скромницу. А значит, она вновь попытается соблазнить Хальвдана, ибо ее окружают только девицы да евнухи. Все это неминуемо раскроется, и принцесса Зоя получит выговор от епископа, а нас с Хальвданом казнят.

Я испугался. Я вспомнил всех тех, кто был изувечен или казнен за это время, пока я служил в дружине, после того как их настигал гнев императора. Мы отыскали моего сына и принялись ругать его за то, что он сделал, но он, похоже, не испытывал угрызений совести. Это случалось уже не раз, и оказалось, что вовсе он никакой и не ребенок, которого совратили, а весьма опытный в этом деле, как и Зоя. Я понял, что разлучить их будет невозможно, и нас всех неминуемо ждет наказание. Я запер его в доме у кастеляна и отправился к начальнику охраны.

Его звали Захария Лакенодрако, и он носил титул главного оруженосца. Это был очень почетный титул у византийцев. Захария был старым, красивым и рослым, на пальцах у него сверкали красные и зеленые драгоценные камни, а речи его были разумны и рассудительны. Конечно, он был необычайно коварен, как и все знатные люди в Константинополе. Я почтительно поклонился ему и сказал, что больше не хочу служить в охране дворца, попросив его сделать меня хёвдингом на каком-нибудь корабле. Он задумался и сказал, что дело это непростое. Но в конце концов он решил, что сможет помочь мне, если я взамен окажу ему одну услугу. Он желал, как сказал он сам, разделаться с архимандритом Софронием, который был исповедником императора Константина. Тот бы его главным недругом и в последнее время наговаривал на него императору. Не надо кровавой расправы с оружием в руках, сказал он; надо просто побить толстого архимандрита палкой. Лучше всего сделать это вечером, за императорским садом, когда тот едет домой из дворца на своем белом муле.

Я ответил ему, что давно крестился и считаю большим грехом поднять руку на святого отца. Но он отечески наставил меня, заявив, что я заблуждаюсь. Ибо архимандрит — еретик, который искажает учение Христово, неверно толкуя божественное и человеческое в Сыне Божием, и именно из-за этого они и сделались недругами. Так что побить его — доброе дело. Однако управиться с ним будет сложно, и он сказал, чтобы я взял с собой двух надежных людей. Прежде чем Софроний сделался монахом, он был предводителем шайки разбойников в Анатолии, так что ему ничего не стоит дать отпор. Справиться с ним могут только люди из дружины, отделав его хорошенько, как он того заслуживает. Я рассчитываю на твою силу и ум. Возьми с собой надежных людей и здоровые палки.

Так говорил мне Захария, и в конце концов ему удалось склонить меня к этому греху. Божия кара постигла меня за то, что я поднял руку на святого человека. Конечно, он был злым, но все же это был святой отец. Тогда я этого не понимал. Я взял с собой двух людей, которым я доверял: Оспака и Скуле. Я угостил их вином и заплатил деньги, сказав, что нам надо наказать одного человека, который извращает учение Христово. Они начали спрашивать, зачем нападать втроем на одного, но когда мы встретили архимандрита, то все эти вопросы оказались лишними. Едва мы кинулись к нему, как его мул лягнул меня. На запястье у священника висели свинцовые четки, и он ударил ими Скуле прямо в висок, так что тот упал на землю и больше уже не поднялся. Но Оспак, здоровый парень с Эланда, с медвежьей хваткой, выбил того из седла и повалил наземь. Мы разозлились и поколотили его гораздо сильнее, чем собирались прежде. Он изрыгал проклятия и звал на помощь, однако никто не откликнулся. Ибо в Константинополе повелось так, что если кто-то громко кричит, призывая других на помощь, то все, наоборот, разбегаются в разные стороны, чтобы их не схватили как виновных. Наконец мы услышали, что приближаются всадники: это были хазарские стрелки из городской охраны. Тогда мы бросили архимандрита, который едва шевелился, и пустились наутек. Но Скуле мы вынуждены были оставить там, где он лежал.