Рыжий Орм - Бенгтссон Франц Гуннар - Страница 27

Так сказал король Харальд, чья мудрость была велика; когда гости приблизились к королевской усадьбе и стало видно, что король оказался прав, он впервые после прибытия короля Свейна повеселел. Приветив Стюбьёрна и Торкеля, он велел тотчас истопить баню и приказал принести всем подогретого пива.

— После такой дороги это может оказаться кстати, — сказал он, — и даже великим воителям, как говаривали в старину:

Некоторые из Стюбьёрновых людей до того были изнурены путешествием, что стояли и дрожали, но когда их достигли кружки с горячим пивом, руки у них не дрогнули и не расплескали ни капли.

— А когда вы сходите в баню и отдохнете, мы сядем пировать, — сказал король Харальд. — И теперь мне этого хочется куда больше, чем когда мне было не на кого смотреть за столом, кроме собственного сына.

— Так Свейн Вилобородый тут? — сказал Стюбьёрн озираясь. — С ним я бы хотел потолковать.

— Он все надеется увидеть, как я умру от пива, — сказал конунг Харальд. — Но мне сдается, что если я и умру за праздничным столом, то разве что от его злобной мины. Ты скоро переговоришь с ним, но я хотел бы знать только, нет ли между вами крови?

— Крови нет, — сказал Стюбьёрн, — но она может быть. Он обещал помочь мне кораблями и людьми против моего родича в Упсале, но я ничего не получил.

— Теперь у меня так заведено, — сказал король Харальд, — что никакая вражда не должна проявиться до самого конца святой недели, и я хотел бы, чтобы ты хорошо понял это, даже если такая тишина и покажется тебе трудной. Ибо теперь я следую Христу, который мне немало помог, а Христос не терпит немирья в праздник, который приходится на день его рождения и в следующие за ним святые дни.

— Я человек безземельный, — сказал Стюбьёрн, — и не так богат, чтобы быть миролюбивым, и скорее я ворон, чем тот, кого он расклевывает. Но покуда я в гостях, то, сдается мне, я смогу сохранять мир наравне с остальными, во имя какого бы бога ни пировалось, потому что ты был мне хорошим тестем, и с тобой у меня никогда не было распри. Но ясно, что теперь мне придется сказать тебе, что твоя дочь Тюра умерла, и лучше бы я привез новости порадостнее.

— Это скорбная весть, — сказал король Харальд. — Отчего она умерла?

— Она не была довольна, что я взял себе наложницу из вендов, — сказал Стюбьёрн, — и пришла в такой гнев, что стала кашлять кровью; зачахла и умерла. Но в остальном она была хорошей женой.

— Я давно уже заметил, — сказал король Харальд, — что молодые умирают быстрее старых. Но путь это не омрачает чрезмерно твой дух теперь, когда мы празднуем Йоль, к тому же у меня еще осталось столько дочерей, что я не знаю, куда их девать. Они все спесивые и желают выйти только за высокородных людей с большою славой, и тебе нечего долго сидеть вдовцом, если какая-нибудь из них окажется по нраву. Ты должен их всех посмотреть. Сдается мне, праздничный мир у них может сделаться худым из-за такого дела.

— Не свадьба у меня на уме, но иное, — сказал Стюбьёрн, — только об этом мы после переговорим.

Из дверей и с хоров все глядели на Стюбьёрна, когда он направлялся в баню со своими людьми, ибо он был тут редким гостем и самым большим воителем севера со времен сыновей Лодброка. У него была русая борода, коротко остриженная, и светло-голубые глаза, и те, кто его прежде никогда не видел, изумленного перешептывались, какой он стройный и пригожий. И все знали, что сила его такова, что своим мечом, по имени Колыбельная Песня, он крошит щиты, словно лепешки, а воинов в доспехах рассекает пополам. Знающие люди говорили, что ему сопутствует старинная удача упсальских конунгов и оттого у него и сила и успех во всех рискованных делах. Но столь же хорошо известно было и проклятие, лежащее на этом роде, и несчастливая участь, что ему выпала, оттого он теперь безземельный хёвдинг, оттого случается порой, что на него нападает непонятная усталость и большая тоска. Тогда он затворяется один и лежит дни напролет, вздыхая и невнятно бормоча и не дозволяя никому приблизиться, кроме женщины, что чешет ему волосы, да старого музыканта, что наливает ему пиво и играет грустные напевы. Но как только тоска покинет его, он сразу спешит в море, в поход, и самых крепких из своих людей повергает он в трепет и изнеможение своей отчаянной храбростью и невеликой удачей в походе.

Оттого окружал его ужас, больший чем всех других хёвдингов, как если бы в нем было нечто от власти и опасности самих богов, а иные верили, будто он когда-нибудь, собрав силу, пойдет на Миклагард [20] и сделается там базилевсом и обойдет весь круг земной со своим могучим флотом.

Но другие будто бы видели по его глазам, что умрет он молодым и несчастливым.

В большом зале короля Харальда все было готово для праздника, и мужчины уже рассаживались по скамьям. Женщин на таком большом пире не было ни одной, ибо весьма нелегко, решил Харальд, сохранить мир между мужчинами, когда они сами по себе, но куда тяжелее, когда рядом с ними, пьяными, окажутся женщины, перед которыми можно показать свою удаль. Когда все расселись, королевский стремянный громко провозгласил, что мир Христов и короля Харальда да царит в зале и ни единый клинок да не будет обнажен, кроме как для того, чтобы разрезать угощение; рубленая же рана, либо колотая, либо всякая иная кровоточащая рана, нанесенная одним человеком другому, будь то пивной кружкой или мясной костью, ковшом или кулаком, будет приравнена к настоящему убийству и кощунству против Христа и невозместимому деянию, виновный в коем с камнем, привязанным к шее, будет утоплен в глубоком месте. Все оружие, кроме столовых ножей, было сложено в надворных постройках, и только челядь, сидевшая у стола конунга Харальда, имела при себе мечи; предполагалось, что эти люди смогут владеть собой даже после того, как выпьют.

Зал был построен так, чтобы в нем уместилось шестьдесят дюжин, не теснясь, а посредине его был стол самого короля Харальда, где сидело тридцать самых почетных гостей. Столы же для остальных стояли поперек зала по обоим его концам. Справа от Харальда сидел Стюбьёрн, а слева епископ Поппон; а по левую — старый, плешивый и рыжий ярл с Малых островов по имени Сиббе; далее сидели прочие сообразно своим заслугам, и у этого стола Харальд самолично распределял места для каждого. Орм не входил в число больших хёвдингов, но получил лучшее место, нежели рассчитывал, и Токе рядом с ним, ибо конунг Харальд был благодарен им за большой колокол и ему по сердце были висы Токе. Орм сидел третьим после епископа, а Токе четвертым, ибо Орм сказал королю, что не хотел бы разлучаться с Токе, хотя тот и может сделаться в тягость, выпив пива. Напротив них сидели хёвдинги из дружины конунга Свейна.

Епископ произнес молитву, которую король Харальд попросил прочесть побыстрее, после чего выпили трижды: во славу Христа, за Харальдову удачу и за возвращение солнца. Даже некрещеные выпили за Христа, поскольку это была первая здравница, а им очень хотелось пива; правда, кое-кто из них осенил свою чащу знаком молота и бормотал им Тора, пока пил. Когда же пили за удачу Харальда, королю Свейну пиво попало не в то горло и он закашлялся, так что Стюбьёрн спросил, не слишком ли тому крепко показалось.

Тут внесли жаркое, и воины и хёвдинги умолкли при виде его, затаив дыхание, и радостно ухмыльнулись; многие распустили пояса, чтобы сразу же быть в полной готовности. Ибо, хоть и были люди, утверждавшие, будто Харальд сделался на старости лет скуповат на серебро и золото, но никогда и никем не говорилось подобного насчет еды и питья, и менее всех теми, кто бывал у него на пиру в дни празднования Йоля.

Сорок восемь откормленных желудями свиней закалывались к празднику; и король говаривал, что если на все дни этого и не хватит, то все же для начала закуска неплохая, а уж потом придется удоволиться быками и баранами. Повара входили попарно друг за другом с большими дымящимися котлами; другие вносили миски с кровяной колбасой. Поварята с длинными двузубыми вертелами шли следом; и когда котлы устанавливались у столов, они погружали туда вертелы и выуживали большие куски, которые раскладывались гостям по порядку, чтобы никого не обидеть, и каждому досталось не меньше локтя кровяной колбасы, а то и больше, если было желание. Ковриги хлеба и печеная репа лежали тут же на столе на глиняных блюдах, а по торцам столов стояли кувшины с пивом, чтобы рога и кружки всегда были полны.