Завещание ночи - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 65

И тут мне неожиданно повезло.

— Ким! — заорал знакомый пьяный голос, когда я выскочил на Кропоткинскую улицу перед музеем Пушкина. — Кимчик! Старый ты разгвоздяй!

Я скосил глаза — у ресторана «Кропоткинская, 36» жались элегантные иномарки. Дверцы одной из них, серо-зеленого «рено», были распахнуты, около нее стояли три парня и девушка. Один из парней, в пижонском белом костюме и зеркальных темных очках, остервенело махал мне рукой.

— Сюда ползи! — орал он. — Давай-давай, Кимуля!

Это был Сашка Кулаков, мой злой гений, мажор из мажоров, трепло несравненное, фантастическое, человек, продавший меня ДД со всеми потрохами.

— Сашка! — завопил я и бросился к нему.

Мы обнялись, и он полез ко мне целоваться. От него пахло дорогим коньяком и — почему-то — женскими духами. Я зашептал ему в ухо:

— Сашуль, мне срочно нужна тачка, очень срочно, понял? Я одолжу твою «реношку», вечером верну, подгоню прямо к подъезду, идет?

— О чем речь, Кимчик, — с готовностью запыхтел он, но, когда я оттолкнул его и полез в машину, пришел в себя. — Э, ты чего? — заорал он мне в спину.

За рулем сидела девушка. Я редко веду себя невежливо по отношению к прекрасному полу, но тут обстоятельства оказались выше приличий. Я толкнул ее плечом, и она, ойкнув, вывалилась из распахнутой дверцы машины. Надеюсь, она не ушиблась.

Кулаков, наконец, сообразил, что я угоняю его тачку. Это открытие заставило его вцепиться мне в спину, и несколько секунд производить яростные попытки по извлечению меня из кожаных недр «рено». Потом я изловчился и лягнул его своим хитрым ботинком между ног. Друзья, обалдевшие не меньше его, приняли вмиг обмякшее тело, а я, перебравшись на водительское кресло, повернул ключ, ударил по педали газа и резко сбросил сцепление. Машина мягко прыгнула вперед и выехала на тротуар. Я описал красивую петлю перед дверями ресторана и, выскочив на Кропоткинскую, рванул в сторону бассейна «Москва».

Не могу сказать, что виртуозно вожу машину, но после того, как мне удалось проскочить от центра до Рязанского проспекта за пятнадцать минут, ухитрившись только слегка поцарапать левый борт, я сильно вырос в собственных глазах. Гнал я с постоянной скоростью 120, и, если до Таганки сзади еще раздавались редкие свистки, то, пролетая Рязанкой, я в очередной раз убедился, что здешние гаишники на редкость ненаблюдательны и флегматичны.

Честно говоря, я не помнил, идет ли трасса, по которой мы не так давно ездили с ДД в Малаховку, параллельно железной дороге до сорок третьего километра. Поэтому я два раза съезжал с шоссе на уходившие влево щебенки, на чем потерял еще минут шесть. Тем не менее было ровно 17.00, когда я проскочил мимо неприметной платформы с надписью «43-й километр».

Направо от шоссе уходила проселочная дорога, исчезавшая за плотной стеной леса. Я сбросил скорость до 90 и свернул на проселок. «Рено» мягко качало на пыльных ухабах. Держа левой рукой руль, я правой полез под майку и вытащил пистолет. Легким движением большого пальца снял его с предохранителя.

Дорога нырнула в лес.

Я нажал кнопку, и левое боковое стекло с легким жужжанием опустилось в дверцу. Я напряженно всматривался в пролетающий за окном пейзаж, стремясь отыскать среди зелени серое пятно машины ДД.

Время: 17.05.

Еще через три минуты лес оборвался, открылась равнина с рассыпанными по ней игрушечными домиками и серыми коробками элеваторов. Вряд ли Хромец стал бы назначать встречу в такой отлично просматривающейся местности. Я развернулся и поехал обратно.

Никаких следов машины. Никаких следов ДД. Никаких следов Наташи.

Я остановил машину и достал из кармана листок.

43-й километр кзн к ж… какие-то закорючки… направо…

Я вгляделся в нечеткие следы с такой силой, что заболели глаза.

Что это за закорючки?

«П"… это точно… дальше не понять, кажется, «р», значит, п…р, дальше опять что-то непонятное, а потом совершенно отчетливое «з» и, кажется, «у». П…р…зу? Если предположить, что после «п» и «р» одинаковая закорючка, то это, скорее всего, гласная. «А»? Вряд ли. «Е»? Пере…зу? А если это не «у», а «д»? Переезду? К переезду? И направо?

Я резко развернул «Рено», подняв высокую стену пыли. Через минуту я увидел этот переезд — рядом с ним стояла вереница автомобилей, ожидавших прохода ползущего медленно, словно гусеница, длинного грузового состава.

Время: 17.15.

Товарняк, наконец, прошел. Вереница нехотя двинулась вперед.

Вот и дорога, незаметная лесная дорога, уводящая вправо от переезда.

Время: 17.18.

Я выжал 100.

Впереди мелькнуло серое пятно.

«Девятка» ДД стояла у обочины, съехав передними колесами в кювет. Дверца со стороны сиденья водителя была распахнута.

Я ударил по тормозам и вывалился из машины, перекатившись через голову.

Стояла летняя лесная тишина — пение птиц, скрип старых стволов, шум крон.

Я поднялся и пошел к машине ДД, сжимая в правой руке пистолет.

В «девятке» не было никого. Ни ДД, ни Наташи.

Я обошел ее. ДД лежал в придорожной канаве, неестественно подломив под себя левую ногу и обхватив руками затылок. Цветастая рубаха-сафари была располосована на спине. Я присел около него на корточки.

На маленькой плеши, так удивившей меня в первую нашу встречу, темнело кровавое пятно. Он пытался закрыть его руками, а может, ему просто было очень больно, и он хотел дотянуться до источника боли, и пальцы его тоже были перемазаны кровью. Я очень осторожно приподнял его и, придерживая голову, перевернул.

Веки ДД дрогнули. На секунду стали видны глаза — озера боли на разбитом лице — а потом веки снова упали. Он издал странный булькающий звук, и из уголка его рта потекла тоненькая красная струйка.

— Спокойно, Дима, — сказал я, — спокойно. Все в порядке, я здесь.

Я перетащил его в «рено» и уложил на заднее сиденье, поместив ему под голову круглую подушку с вышитым на ней пузатым чертенком. Затем я обшарил кусты около канавы — Чаши там, разумеется, не оказалось, но на влажной после вчерашнего дождя земле я обнаружил тяжелые следы армейских ботинок. Рядом с ними были видны не такие отчетливые отпечатки огромных четырехпалых лап.

— Наташа! — закричал я, рискуя сорвать голос. — Наташа!

Никто не отозвался. Лес молчал, хотя птицы продолжали щебетать, деревья скрипеть, а ветер — шуршать в кронах.

Я отогнал «девятку» вглубь леса и вернулся к «рено». ДД был еще жив, во всяком случае, очень слабый нитевидный пульс у него прощупывался. Я сунул пистолет в «бардачок» и поехал обратно в Москву.

16. МОСКВА, 1991 год. ПАВЕЛ МОРОЗ, СЛУГА ДЬЯВОЛА.

— Перелом четвертого позвонка, — сказал Вадик Саганян, выходя из операционной и стаскивая окровавленные перчатки с изящных маленьких рук карточного шулера. — Череп пробит в двух местах. Перелом ключицы и куча глубоких порезов на спине, но это, впрочем, уже несерьезно. Вообще-то люди с таким диагнозом долго не живут, но этот, может быть, еще и выкарабкается.

— Какие шансы? — спросил я. Он поморщился.

— Десять из ста. Прилично. Черт, хотел бы я поглядеть на того, кто дотянулся до четвертого позвонка этой каланчи…

— Такая же каланча, — сказал я. — А когда станет ясно, выберется он или нет?

Вадик пожал узкими плечами.

— К утру, возможно… Может быть, завтра к вечеру… Вообще, Ким, ты мне надоел. Ты создаешь мне столько проблем, что я в конце концов на минутку забуду о старике Гиппократе и прирежу тебя на операционном столе… Понял, придурок?

Вадик — один из очень немногих людей, которым я могу простить подобное обращение. Я подождал, пока он вытащит из кармана мятую пачку «Пегаса», ткнул его пальцем в живот и сказал:

— Это твоя работа, доктор Менгеле. Тебе за нее бабки платят.

— Бабки, — скривился Саганян. — Если бы мне платили за то, что я зашиваю, столько, сколько тебе за то, что ты режешь…

— За мной бутылка коньяка, — пробормотал я, чувствуя, что не могу больше поддерживать этот веселый разговор. — Спасибо, добрый доктор, я побегу…