Завещание ночи - Бенедиктов Кирилл Станиславович - Страница 54

— Простите, Дима дома?

Она посмотрела на часы. Посмотрел на часы и я. Была половина второго ночи.

— Нет, — сказала она. — Он звонил пару часов назад, справлялся о вас. Ничего больше сказать вам не могу.

— Извините, — пробормотал я, инстинктивно подаваясь назад. Дверь передо мною захлопнулась. Минуту я смотрел на нее с бессмысленной усмешкой, потом повернулся и пошел вниз по лестнице.

Такси с ревом пронеслось по пустынной ночной Москве и оглушающе заскрежетало тормозами в моем тихом дворике. Я вылез из машины и пожелал таксисту доброй ночи.

Дом уже спал. Под самой крышей, на двенадцатом этаже, розоватым светом мерцало окно: возможно, там сидели на кухне за маленьким столиком молодые муж и жена и говорили о том, что надо бы, наверное, завести ребенка. А может быть, сидел одинокий старик, а перед ним стояла кружка с остывшим чаем и дымилась в пепельнице папироса… Я постоял, глядя на это окно, дожидаясь, пока затихнет в густой темноте ночи мотор такси, и вошел в подъезд.

ДД сидел на ступеньках лестницы перед лифтом. Он выглядел так, как может выглядеть человек, из которого вытащили все внутренности и кости — не человек, а пустая оболочка. Лицо без лица, ноппэрапон. На мгновение мне стало так страшно, что захотелось прыгнуть обратно в лифт и нажать кнопку первого этажа.

Я сделал шаг вперед и остановился перед ним. Дверцы лифта с обреченным стуком захлопнулись у меня за спиной. Он поднял пустые остановившиеся глаза и посмотрел на меня.

— Хромец забрал Наташу, — сказал он.

А ведь я знал, мелькнула у меня дикая мысль. Знал, что так будет, еще с того момента, когда отдал Чашу и почувствовал эту подкатывающую к горлу дурноту… И потом, в машине, когда думал о том, как все хорошо закончилось. Потому что это не могло хорошо закончиться. Не могло.

— Мы были на похоронах, — он говорил быстро, как будто боялся, что я его прерву и он не успеет все рассказать, — я стоял у самой могилы, а Наташа с краю, ее оттеснили… Подъехала машина, я слышал шум двигателя… Ведь никто, кроме тебя, его же не видел, Ким… Потом мне сказали, что к ней подошел высокий мужчина в форме, показал документы и повел к машине. Когда деда опустили в могилу… там еще веревка зацепилась, долго не могли снять… я стал ее искать, но они уже уехали. А потом… потом он позвонил мне домой.

Голос его стал совсем тонким, но лицо по-прежнему было застывшим, как гипсовый слепок.

— Он потребовал, чтобы мы отдали ему Чашу. Тогда он вернет Наташу целой и невредимой. А если нет… если нет…

Внезапно я почувствовал, какой тяжелой стала сумка. Кожаный ремень давил на плечо, грозя проломить ключицу. Я дернул плечом и сбросил сумку на пол.

— Ты же сможешь взять Чашу назад? — спросил он, и в его лице впервые что-то дрогнуло. — Ты ведь сможешь это сделать, да, Ким? Почему ты молчишь, Ким? Почему ты молчишь?

Я взял его левой рукой за рубашку и рывком поставил на ноги. Лицо ДД висело где-то надо мной и было по-прежнему отрешенным и застывшим. Я ударил его коротким прямым ударом в солнечное сплетение, и увидел, как в его глазах появилась боль. Он судорожно всхлипнул и выбросил вперед правую руку, попав мне по губам.

Я почувствовал на языке привкус крови и улыбнулся — первый раз за этот долгий вечер.

Сложенными в замок руками я нанес ему сильный удар по подбородку. Голова ДД мотнулась назад, как у китайского болванчика, очки улетели в пролет лестницы и рассыпались там шуршащим звоном. Я не дал ему обрушиться на ступеньки, схватил за руку, рванул на себя и встречным ударом разбил ему нос. Он тонко взвизгнул и закрылся руками.

Несколько секунд я смотрел на его большие ладони с нелепо растопыренными тонкими пальцами пианиста, на вытекающие из-под них струйки крови, потом отпустил его и сел на ступеньки. Он возился где-то за моей спиной, всхлипывая и скуля, но мне уже было все равно. Пришла ночь, и посмотрела мне в глаза, и поглотила меня. Я сидел на грязной, заплеванной и забрызганной кровью лестнице и смотрел в лицо Ночи.

14. БОЛОТА ЮЖНЕЕ ВАВИЛОНА, 244 год до н.э. ХРАМ МЕРТВЫХ БОГОВ

Кедровый шест, казавшийся медным в лучах растекавшегося по краю горизонта огромного солнца, бесшумно пронзал бурую, шевелящуюся шкуру болота. Маленькая круглая лодка, сшитая из дубленых бычьих шкур, натянутых на легкий каркас, скользила по маслянистой жиже, покрывавшей бескрайнюю безжизненную равнину. Кое-где из трясины поднимались заросшие непролазным кустарником островки, земля на которых колыхалась и проседала, дрожа на непрочной подушке из переплетенных корней. Местами встречались черные стены камышовых джунглей — за этими стенами, на пространствах, где можно было спрятать не один великий город, подобный Вавилону, жили только птицы, гнездившиеся там многотысячными колониями. Любой человек, углубившийся в камышовую страну хотя бы на пятьдесят локтей, не мог вернуться оттуда иначе, чем божьим промыслом. Там не было никаких ориентиров; там не было вообще ничего, кроме черно-зеленых шелестящих стеблей и одинаковых узких проток с жирно поблескивающей водой, проток, пересекавшихся и расходившихся чудовищной паутиной, запутавшись в которой, человек быстро умирал от истощения или страха и становился добычей безымянных болотных падальщиков. Это были Топи Лагаша — грандиозный отстойник Месопотамии, южным своим языком лизавший белый прибрежный песок Персидского залива. В самом центре Топей двигалась круглая лодка из шкур — единственный транспорт здешних мест, — управляемая человеком в одежде воина.

Человек этот был высок и худ. Кожаная куртка с нашитыми на нее бронзовыми пластинками плотно облегала широкие костлявые плечи. Руки, сжимавшие шест, были перетянуты узлами мышц. На поясе висел короткий железный меч, испещренный странными полузвериными символами. Кожаные короткие штаны с бахромой вытерлись от бессчетных ночевок на голой земле. Такая одежда могла принадлежать только воину — наемнику из гарнизонов Птолемаиды или Антиохии, да мало ли еще откуда — после невероятных побед Александра Великого, сковавшего мир стальною цепью своих крепостей, воины были повсюду, и повсюду они были примерно одинаковы. Но лицо человека в лодке принадлежало не наемнику.

У наемников не бывает такого крутого лба, переходящего в сферически гладкую поверхность абсолютно голого черепа. Не бывает такого застывшего высокомерного выражения лица, таящего в себе силу превосходства не меча, а разума. Не бывает таких глаз. Это было лицо человека, для которого не существует тайн, лицо человека, неподвластного соблазнам низменных страстей, человека, обособившегося от суеты и прелестей мира. Лицо жреца.

И он был спокоен, абсолютно спокоен и непроницаем для страха. Он знал, что достаточно ошибиться один раз, и он никогда уже не выберется из этих мертвых топей. Но он знал также, что не ошибется.

Он ориентировался по солнцу, а ночью — по звездам. Он внимательно смотрел, куда летят закрывающие небо птичьи стаи, поднимающиеся из глубин камышовой страны. Он не упускал из виду ни медленное течение воды в протоках, ни разницу в оттенках листьев кустарника на редких островках. Но более всего он полагался на слабый, однако вполне различимый зов, который шел к нему из глубины топей, из самого сердца болот.

С каждым днем пути зов становился все сильнее. Можно уже было явственно услышать низкий глухой голос, повторявший одну-единственную растянутую гласную — нечто вроде очень тягучего «а-а-а» — и не умолкавший ни на секунду. Голос этот звучал только у него в голове, и выносить его было тяжело. Порой ему начинало казаться, что вся бурая равнина вокруг издает протяжный и бесконечный стон, и тогда он закрывал глаза. Но все же это был единственный надежный ориентир, и ему приходилось терпеть.

К тому времени, когда солнце окончательно скрылось за плоской, как стол, линией горизонта, круглая лодка уже не первый час скользила вдоль черной камышовой стены. Зов стал почти невыносимым, и ясно было, что источник его находится где-то в глубине камышовых джунглей. Прошло еще полчаса, и стена распахнулась, разрубленная пополам широким клинком протоки, на смолистых водах которой жирно мерцали крупные южные звезды.