Сожгите всех - Бессонов Алексей Игоревич - Страница 8

Глава 4.

– Ну, и… оп!

Рука в тонкой полимерной перчатке хлопнула младенца по розовой попке, и бутуз возмущенно заорал, оглашая своим ревом операционную.

– Сформируйте парню пупок, – распорядился Огоновский, передавая новорожденного Бренде. – Ну, что, – наклонился он к роженице, – и чего было бояться? Больно было?

– Нет, – счастливо прошептала молодая рыжеволосая девушка. – Нет… спасибо, доктор.

– Ну! А ты все плакала. Смотри, орел какой! Вырастет, генералом станет!

– Три семьсот, без патологий, – доложила сестра. – Отличный ребенок.

– И роженица ничего, – сказал Андрей в сторону. – Бакобработка, Бренда…

Не снимая перчаток, он продрался сквозь самогерметизирующуюся пленку на входе и весело подмигнул двум мужчинам, нервно мнущимся в амбулаторном покое:

– Сын… кому сын, кому внук. Здоровый такой кабан, три семьсот.

Рослый парень с тщательно наглаженном камзоле бросился ему на шею, а его отец, крепкий, почти без седины шахтер с претензией на респектабельность, стиснул его правую ладонь.

– Тише вы! – засмеялся Огоновский. – Руку сломаете, чем я резать буду? Все у вас в порядке, девушку можете забрать завтра под вечер. Тогда же и на малого поглядите. Все-о! Я сказал. Завтра. А сейчас – марш-марш! Доктор устал и хочет спать.

Андрей проводил счастливых отца и деда до их машины, вернулся наверх, в операционную и принялся раздеваться, стоя в негерметичном предбаннике.

– Лалли, расположите нашу красавицу в палате, младенца на ночь – в камеру, пусть проветрится как следует, а я пойду к себе. На сегодня все… спокойной ночи. Ханна! – крикнул он, входя в противоположное крыло дома отведенное под его кабинет и спальни. – Ханна, подогрей мне каплю супу и разорви ту курицу, что вчера Эмден приволок!

В кабинете под ноги радостно бросился Том. За неделю, проведенную в доме Андрея, он поразительно разъелся и сейчас уже мало напоминал ту заморенную худорбу, которую он купил у мальчишки Юргена. Андрей меланхолично потрепал пса по спине, накинул на себя халат и устало свалися в кресло. Сегодняшний день начался с гнойной раны на ноге старого шахтера, а закончился родами. Вздыхая, Огоновский врубил личный терминал и принялся набрасывать заявку на лекарства и расходные материалы.

За его спиной чуть слышно зашуршала Ханна с подносом. Она уже усвоила, что после поздних операций или вызовов общий ужин отменяется, а ее повелитель ест у себя в кабинете. Андрей повернул голову, мягко улыбнулся:

– Останься. Я сейчас.

«Это мои первые послевоенные роды, – подумал он, отправляя документы через эфирную сеть, – наверное, скоро их будет много. Хорошо бы…»

Ханна сидела в кресле возле шкафа, тихая, как мышка, и смотрела куда-то за окно, где ветер гнул в саду деревья. Андрей наклонился над переносным столиком, зачерпнул суп и вдруг поймал себя на мысли, что сейчас, в своем теплом белом халатике, немного растрепанная, она кажется ему необыкновенно привлекательной.

Первые роды, сказал он себе.

Где лежит мой сын?

Отодвинув пустую тарелку, Огоновский резко поднялся, раскрыл бар и достал два глубоких бокала и бутылку коньяка.

– Подсаживайся, – скомандовал он, разливая коньяк. Себе он налил почти полный, Ханне – на палец меньше.

Девушка неловко придвинула свое кресло поближе к Андрею и подняла на него глаза – удивленные и в то же время чуточку кокетливые. Она еще ни разу не была в его постели, он просто не думал об этом, слишком занятый в последние дни. Сейчас она, кажется, догадывалась о его мыслях.

Андрей разорвал копченую курицу, вытер салфеткой пальцы и поднял бокал:

– За тебя, девочка. Не бойся, коньяк не противный.

Все еще неловко, она взяла стеклянную чашу – Андрей залюбовался ее тонкими и в то же время сильными пальцами с гладкими розоватыми ногтями, – и, не нюхая, опрокинула ее в рот.

– Молодец. Теперь курочки. Положено сыром, но сыр придет чуть позже. Вот так. Противно, да?

– Нет, – ответила девушка, удивляясь своим ощущениям. – Кажется, дымом пахнет.

– Нет. Не дымом.

Он развернулся вместе с креслом, достал из стола сигару, бросил пачку сигарет для Ханны и подождал, пока она поднесет ему огонь.

– Мать запрещала мне курить.

– Я для тебя не мать.

Местный табак рос плохо, но уж если вырастал, то отличным, ароматным, наподобие виргинских сортов с Орегона. Шахтеры и фермеры редко покупали фабричные сигареты, предпочитая самодельные сигары и трубки. Курили на Оксдэме практически все, начиная с самого раннего возраста.

Андрей смотрел, как тлеет огонек ее сигареты, чуть подрагивавшей в длинных пальцах, и чувствовал, как растет в нем желание ощутить эти пальцы на своей щеке. Вдохнуть ее запах, такой свежий, юный, зовущий в дали, из которых нет возврата, – по крайней мере, до тех пор, пока эта ночь еще в своих правах. Она смотрела на него с ожиданием, в котором, однако, не было и намека на покорность рабыни, нет, она ждала его, ждала, когда он, усталый после нелегкого дня, потребует от нее того, для чего, собственно и создана женщина – тепла. Бросая на девушку короткие незаметные взгляды, Огоновский неожиданно со всей ясностью осознал, что она, эта девчонка, купленная им за две сотни крон, с самого начала готова предъявить на него некоторые права – она, женщина до мозга костей, с успехом компенсирующая инстинктом недостаток опыта.

Он пошевелил пальцами, согревая ладонь. Потом, глубоко затянувшись и выдохнув, протянул руку к тонкой шее девушки; чуть сверкнув глазами, Ханна с готовностью потянулась ему навстречу.

– Хуже всего было, когда стали приходить первые похоронки. На компенсацию особо не проживешь, да и вообще, что толку, когда работать на шахте стало некому? Сперва пытались как-то объединяться, бригадами, что ли, а потом… потом забирать начали вообще всех здоровых и не старых. – Усы Маркеласа грустно повисли, он сплюнул в желтоватую лужу и поморщился. – После войны, ну то есть в последний-то год, думали, что к нам другие люди приедут: работы-то здесь много, было бы только желание… Так никто и не приехал. Работы, говорят, сейчас по всей Конфедерации полно, какой же дурак к нам полетит?

– Так тебя подбросить? – спросил Огоновский.

Шериф рассеянно кивнул. Его машина сломалась в дальнем шахтерском поселке, и уже два часа он шел пешком через холмы. Андрей сразу хотел предложить ему свои услуги, но, погруженный в грустную задумчивость, Маркелас вдруг принялся рассказывать, что происходило в округе во время войны. Так они и говорили: Огоновский сидя в машине, а шериф – опершись об ее переднее крыло.

– Вот черт, – вдруг произнес он, озабоченно потирая нос, – забыл я вчера госпочту просмотреть. А ну как там очередное распоряжение от шефа?

– Ну и что? – пожал плечами Андрей. – Не велика беда.

– Не скажите, док, не скажите. Бэрден – буквоед, каких свет не видывал. Может, в нашем бедламе оно и к лучшему, но дело в том, что у меня на счету уже три замечания, и все – за невнимательность при работе с документами. Он шлет мне инструкции, а я забываю о них доложиться. Мелочь, в общем-то, но с Бэрденом как-то неприятно… совесть, что ли: знаю ведь, что он прав, понимаете?

– Шеф-попечитель не имеет над тобой никакой особой власти. Ты находишься на выборной должности, а он – представитель государственной администрации. Вы как бы уравновешиваете друг друга.

– Да все так, – махнул рукой Маркелас, – но дело в том, что шеф – человек порядочный, понимаете? С таким как он, мне конфликтовать просто совестно. Лучше уж над каждой бумажкой трястись.

Андрей тихонько рассмеялся. До войны Ник Маркелас был известен как большой ухарь, неоднократно вступавший в конфликт с законом. Правда, и авторитет у него был немалый: все знали, что слово Ник держит, а если уж судит – то по справедливости. Видимо, репутация крепкого, толкового парня и сыграла главную роль на выборах окружного шерифа.