Возраст третьей любви - Берсенева Анна - Страница 73

Все это было неважно, а важно было другое, и с Юрой она впервые почувствовала это «другое» так ясно, что оно стало для нее важнее жизни.

Она в тот же вечер это поняла, когда он впервые поцеловал ее, а губы у него еще были сухие от морского ветра и царапали ее губы, щеки…

Иногда их ласки были долгими, иногда совсем скорыми. Это происходило так, как им хотелось, они не стремились их продлить и не стремились завершить поскорее, все зависело только от того, что они чувствовали в себе в эти минуты, чего им хотелось обоим, как одному человеку.

И теперь им хотелось, чтобы это было всегда, и они словно боялись принадлежать друг другу до конца, но и отодвинуться друг от друга не могли… Женя чувствовала, что Юра хочет поцеловать всю ее сразу, но ему не хватает губ для всего ее тела, и поэтому он одновременно целует грудь, и гладит живот, и ногами раздвигает ее колени, почти делая ей больно, но только почти, потому что сила и нежность в нем переливаются друг в друга.

«Господи, умереть бы сейчас! – подумала она с отчаянием и счастьем, когда он, вздрогнув, замер в ней на мгновенье, словно желая до бесконечности продлить эти минуты, когда они стали – одно. – Только бы с ним…»

Женя чувствовала в нем не уменье сильного и опытного мужчины, способного удовлетворить любую женщину, а любовь – к ней, только к ней, безудержную любовь и безысходную…

Любовь была в его сердце и в его теле, и тело томилось от невозможности стать сердцем.

– Соврал мне, что здесь медведей не бывает? – спросила Женя, снизу заглядывая ему в глаза, почти неразличимые в утреннем сумраке.

Она не знала, что сказать, губы у нее болели и дрожали, помня все его тело – ко всему она успела прикоснуться… И поэтому она сказала первое, что пришло в голову: все равно невозможно было выразить то, от чего разрывалось сердце.

– Соврал. – Юра улыбнулся. – Бывают, конечно, возле самого города и то бывают. Здесь растение даже такое есть, медвежья дудка называется. Медведь его жевать любит, оно у него, говорят, прямо из пасти торчит. Но я же их не очень хорошо знаю, медведей. Где мне их было особенно изучать, в зоопарке, что ли? Думал, они спят еще… Выходит, проснулись уже. Или, может, это шатун был. Пора нам ноги отсюда уносить, Женечка! – засмеялся он и тут же осекся, поняв истинный смысл своих слов.

– Юра, – помолчав, сказала Женя, – я не могу поверить, что ты любишь свою жену. Извини, но не могу. Почему ты так уперся в наше расставание, ради чего?

Голос у нее задрожал, но она сдержала дрожь. Ей не хотелось, чтобы весь разговор свелся к слезам, после которых он начнет утешать ее и говорить что угодно, лишь бы она успокоилась.

– Не только в ней дело, Женя, – ответил Юра, тоже помолчав. – Хотя в ней, конечно, очень сильно… Мне не надо было с ней сходиться, вот именно с ней, с этой девочкой. И я это с самого начала знал, но поддался своей слабости, сделал так, как мне было удобно. Брезгливый с детства, противны были случайные женщины, спокойствия хотелось, и чтобы, извини, сперма в голову не била. И что теперь? Спасибо тебе, Оленька, за интимные услуги? Но и не только это…

– А что еще? – быстро переспросила Женя.

Сердце у нее тоскливо заныло от его слов об этой Оленьке.

– Мы не сможем с тобой жить, Женя.

В его голосе снова прозвучали те самые нотки, которые так испугали ее вчера.

– Но… почему? – едва слышно прошептала Женя. – Что во мне такого, из-за чего ты не сможешь со мной жить?

– Не в тебе, хорошая, не в тебе. – Он погладил ее по голове, вдел пальцы во влажные колечки на лбу. – Хотя, конечно, каждый сам выбирает свою жизнь, ты и выбрала по себе… Женечка, милая, да ведь я эту жизнь знаю не хуже тебя, если не лучше! И себя знаю неплохо… Не по мне это все, Женя, ничего уже не поделаешь.

– Боже мой, что ты говоришь… – Она опять еле сдержалась, чтобы не заплакать. – Ты о чем говоришь, Юра?!

– Обо всем, – сказал он с таким железным спокойствием в голосе, от которого вся она обмерла, как перед смертью. – О том, что я никогда не буду жить так, как должен жить твой муж, и ты это поймешь раньше или позже. А я уже и сейчас понимаю, мне и пробовать не надо. Это здесь что от мужчины требуется, Женя? Чтоб дров принес да в медведя пульнул, – усмехнулся он. – Но ведь это только здесь, а такой экзотики никогда в твоей жизни больше не будет! – Он порывисто сел на топчане, голос его стал взволнованным, живым, и она с невыносимым сердечным трепетом разглядела в его темных глазах глубокую синеву. – Женя, милая, да ведь развеется когда-нибудь туман, подберут нас когда-нибудь!

– Может, еще не найдут… – тоскливо пробормотала она.

– Найдут, Женечка, найдут. – Юра улыбнулся, но улыбка получилась невеселая. – Ребята сразу побережье облетят, как только вертолет смогут поднять, я-то знаю. Ну ты представь: приехали мы с тобой в Москву – и что дальше?

– А что такого дальше? – не поднимая глаз, спросила она. – Ты же любишь Москву, я же вижу, слышу…

– Люблю, – кивнул он. – Я не о Москве сейчас говорю – о тебе… Женечка, у тебя ведь там такая жизнь, в которой мне просто не будет места, просто времени у тебя на меня не останется, понимаешь? Ты не возражай, не возражай! – сказал Юра, заметив ее протестующий жест. – Даже не в занятости дело, я-то дома тоже редко бываю, и пеленать меня не надо. Но в то время, что мы не будем видеться – почти во все наше время, Женя! – у нас будут такие разные жизни, которых не совместить. Никаких ночей для этого не хватит! Все другое в том кругу, в котором ты будешь жить, и от мужчины там нужно совсем другое, чем я тебе могу дать. Ты же и сама понимаешь, только делаешь вид, что это неважно… – Юра снова лег на спину, глядя на низкие бревна перекрытий; Женя сидела рядом, пыталась поймать его взгляд, и не могла. – И я тебе скажу, что будет: я от ревности буду дохнуть, хоть и зная, что никаких поводов нет. Но ведь с этим не совладаешь, когда ты каждый день не просто из дому уходишь, а как будто в другое измерение… А ты сначала мучиться будешь мною, потом раздражаться, потом тяготиться, а потом… Зачем до этого доводить, Женя? И вообще… Ведь я не мальчик, которого бабушка за собой таскала, чтобы он жизненного опыта набирался. Набрался тогда выше крыши, а теперь весь у меня опыт другой. Нужен тебе будет такой муж, которого никуда – ни на тусовку, ни на презентацию?

– На презентацию?

Горечь прозвучала в ее голосе, но Юра не расслышал или не захотел расслышать.

– Никуда, – жестко повторил он. – Ни минуты я на все это не потрачу: и не хочу, и не могу… А если потрачу, то я буду уже не я, ты меня первая бросишь, и правильно сделаешь. И это тебе сейчас кажется, что все ерунда, от всего ты сможешь отказаться. Не сможешь, Женя! И друзьям своим не сможешь без конца объяснять, почему твой муж такой нелюдимый, куда это он поехал работать забесплатно, почему «Мерседеса» нет, и какого черта он тогда такой женщине застит белый свет! Да ты только на землю ступишь в Домодедове и сразу все это поймешь…

Женя вслушивалась в его голос, и что-то странное происходило с нею… Неодолимая, отчаянная апатия охватывала ее. Она уже не понимала, прав он или не прав, ей не хотелось возражать, вообще ничего не хотелось говорить. Она молчала и чувствовала, что только Юрина рука, которую она не выпускала все это время и которая, вопреки его словам и голосу, тихо гладила ее пальцы, – только его рука, как ниточка, удерживает ее в реальности. Она всей собою вслушивалась в эти ласковые движения и потому не понимала уже его слов.

Юра вдруг легонько сжал ее руку, положил себе на грудь.

– Не слушай ты ничего, Женя, – сказал он едва слышно. – Вот здесь послушай… Вся ты у меня здесь, не могу я без тебя…

Она не только руку, но и голову положила ему на грудь, закрыв глаза, вдохнула запах дыма, которым пропитался его свитер. Сердце его то билось тихо и нежно, то торопилось, торопилось, убегало…

– Запутался я совсем, моя родная, – шепнул он. – Все во мне к тебе тянется – и все во мне против… Я же от этого всю жизнь убегаю, Женечка. Вот как раз от этих отношений с людьми, в которые ты сейчас по уши влезешь. Когда интриги, карьера, неясности. И что ты считал хорошо, то, оказывается, уже считается плохо. Трус я просто, Женечка, а тебя мучаю, от тебя закрываюсь умными словами! Но, видно, мне уж не перемениться. Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг…