Неравный брак - Берсенева Анна - Страница 44

– Где же ваши фотографии? – Ева не стала объяснять ему, почему смеется сама, и не стала спрашивать о причине его смеха; это было совершенно не нужно. – В самом деле так быстро нашли? У вас ведь, наверное, много их, раз вы давно снимаете.

– Нашел, конечно. – Смех у Артема был веселый, но, когда он смеялся, лицо его почему-то почти не менялось. Было вообще что-то неизменное в его лице, не зависящее от настроения, но Ева не могла понять что. – Какая разница, давно или недавно?

Их ничего не значащие, поочередно произнесенные фразы только укрепили ощущение, возникшее сразу же, как только она увидела его сегодня: ничего странного, ничего неправильного нет во всем, что происходит с нею в этот летний день… Это ощущение было таким новым для Евы, таким незнакомым, что она даже удивилась в душе.

Но времени удивляться не было. Артем уже расстегнул черную брезентовую сумку и достал красную картонную папку.

– Вот, – сказал он, развязывая короткие веревочки, – эти из Абрамцева.

Положив папку себе на колени, Ева всматривалась в большие черно-белые фотографии. Она смотрела – и не понимала, когда он успел сделать эти снимки…

На всех фотографиях была она. У окна аксаковского дома. На неширокой тропинке, ведущей к церкви Спаса. В насквозь просвеченном солнцем осеннем лесу. На берегу речки, струящейся где-то внизу, в узких и глубоких берегах.

Понятно, почему Ева не знала даже, что у Артема был с собой аппарат. На всех этих фотографиях она была снята то вполоборота, то издалека, то немного снизу – как на той, например, где смотрела из окна на заходящее солнце и на ее лице лежали отсветы.

Ева так растерялась, увидев собственное изображение, столь многократно повторенное, что не сразу заметила даже, как хороши сами по себе эти фотографии. Паутинки бабьего лета, которые она и теперь помнила со всей ясностью той, давней радости, с такой же ясностью видны были на этих простых снимках. И не только видны, но ощутимы – как ореол непонятной, но зримой печали одиночества, которым окутана была женщина в насквозь просвеченном осеннем лесу.

Она молчала, не зная, что сказать.

– Вы… очень хорошо это почувствовали, – наконец произнесла Ева. – Мне действительно… так и было тогда, в тот день. Я помню то свое настроение, но и сейчас не могу его назвать…

Она ожидала, что Артем что-нибудь скажет, ответит. Но он молча и осторожно закрыл папку и положил поверх нее следующую. И Ева сразу поняла почему-то, что так и надо было сделать. А что он должен был говорить – благодарить, вежливо отнекиваться? Она не решалась поднять на него глаза.

В следующей папке фотографий было немного. Да всего три снимка там и было – вчерашние. Ева не сдержала улыбку, увидев их.

Она уже и забыть успела свои слова о том, что ей кажется: есть где-то фотографии девочки с короткой косичкой на горке в Александровском саду. Но теперь ей показалось, будто эти самые снимки и лежат у нее на коленях поверх раскрытой картонной папки.

Конечно, никакой косички не было, и ледяной горки не было, и вполне взрослая женщина с длинными волосами, уложенными низким узлом, стояла на аллее у кирпичной стены. Но выражение лица этой женщины показалось Еве совершенно незнакомым.

Неужели ее лицо – да что лицо, весь облик! – может сиять таким счастливым изумлением? На фотографии она остановилась, обернувшись – ну конечно, Артем ведь и сказал, чтобы она просто шла по аллее, – и даже в повороте ее головы было что-то стремительное, несомненно счастливое и трепетное.

Все три снимка были разными, и на каждом из них она была другая, хотя и сама не понимала, в чем заключаются неуловимые отличия – в улыбке, в движениях, в том, как падает свет?

И только трепетное выражение счастья, которым дышало ее лицо, оставалось неизменным.

Невозможно было больше делать вид, будто она не понимает… Но что ему сказать, Ева не знала.

В замешательстве смотрела она в свои же счастливые глаза на фотографиях.

– Я боялся, что вы увидите – и сразу уйдете, – вдруг услышала она. – Но все равно не мог… Не сердитесь на меня.

Она наконец подняла глаза.

Сквозь глубокое, ясное внимание, к которому Ева уже привыкла, она разглядела в его глазах робость. Но странным образом и робость его была проникнута все тем же неизменным чувством, которым отмечено было все его лицо и которое она так неточно называла вниманием.

И тут Ева впервые поняла, почувствовала, в чем состоит секрет этой неизменности. Его внимание не было сосредоточенностью и не было задумчивостью; это было очень сильное, очень направленное движение.

Серебристая линия его взгляда соединяла их так мгновенно и прочно, как если бы Ева ловила конец брошенной ей незримой, но неразрывной нити.

И это чувство – так неожиданно возникшей, но такой глубокой связи – заставило ее вздрогнуть посреди теплого летнего дня.

Она отвела глаза – поспешно, как будто убегая, прячась от него. Или от себя? Она снова стала перебирать фотографии, но теперь уже безотчетно, не вглядываясь в них и понимая, что ее выдают движения рук, торопливые и неловкие.

Так же безотчетно она увидела, как рука Артема ложится рядом с ее рукой поверх рассыпанных фотографий. Ева разглядела въевшееся химическое пятнышко, тонкий шрам у запястья, заметила какой-то легкий, почти неуловимый жест… Секунду спустя его рука накрыла ее руку осторожным, успокаивающим движением – и Ева замерла, боясь дышать. Прикосновение было едва ощутимо, но проникнуто таким сильным чувством, что ей показалось, будто Артем обнял ее.

Она не могла понять, сколько это длится. И не пыталась понять.

Он слегка сжал пальцы, но только для того, чтобы удержать ее руку, поднимая ее вверх, поднося к губам. Ева почти не ощутила его дыхания, когда он целовал ее вздрагивающие пальцы. Потом он перевернул ее руку и поцеловал ладонь, которую она беспомощно держала лодочкой, потому что не могла разжать от чувства большего, чем волнение. Потом еще несколько секунд не отнимал ее ладонь от своих губ. Потом приложил к своей щеке; она почувствовала тонкий изгиб скулы. Потом медленно опустил, но еще на мгновенье задержал под своей рукой.

Еве казалось, что их окружает невозможная звенящая тишина. Хотя они по-прежнему сидели на лавочке посреди Москвы, за спиной у бронзового Пушкина, и по-прежнему гудел вокруг них огромный город, и даже фонтан шумел по-прежнему, обдавая их мелкой водяной пылью, которой они не замечали.

Она подняла глаза, совсем без смущения. Она удивилась бы этому, если бы могла сейчас удивляться.

Ева никогда не видела, чтобы робость и твердость соединялись в одном взгляде. Но Артем смотрел на нее именно так.

– Что же нам делать? – помимо воли вырвалось у нее.

– Ничего, – сказал он, не отводя глаз. – Не сердитесь на меня.

– Я не сержусь. – Ева не слышала своего голоса. – Но… как же теперь?

Она хотела спросить его, как же теперь делать вид, будто ничего не произошло – с нею, с этим солнечным днем, с городом, с жизнью… Она не могла понять, почему хочет спросить об этом его, и еще меньше могла облечь свой вопрос в ясные слова.

Но, кажется, ему и не нужно было ясных слов. Или – он и без слов понимал все, что она еще только хотела сказать.

– Ничего не надо делать, – повторил Артем. – Вы если ничего не делаете – значит, ничего и не надо. Можно мне побыть рядом с вами?

Кажется, он тоже не слышал собственных слов – так странно, так необычно они звучали.

– Зачем вы спрашиваете? – Голова у Евы кружилась, сердце стремительно билось у самого горла. – А если бы я сказала «нет», разве…

– Все равно не смог бы, – не заставляя ее договаривать эту длинную фразу, произнес он – так же коротко, незавершенно и так же понятно ей, как ему понятны были ее незавершенные слова. – Только не уходите!..

– Я не уйду. – Она быстро прикоснулась ладонью к его груди и тут же отняла руку. – Я совсем не понимаю, что это.

– Это я вас люблю, – сказал он. – Больше ничего.

– Но это же невозможно. – Горло у нее совсем перехватило, голос срывался. – Разве это возможно?