Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 83

– В графе «Отец» прочерк ставим, – с каким-то даже удовольствием сказала регистраторша. – И о чем вы только думали, не понимаю! Отчество какое писать?

– Константинович.

– Как у вас?

– Да.

– Фамилию не спрашиваю. Поскольку вы мать-одиночка, а отцовство не признано и не установлено судом, можно только вашу. Значит, Ермолов Сергей Константинович, так и записываем.

В пять лет Сережа решительно взял у мамы из рук сумку в магазине, куда они зашли по дороге из детского сада.

– Сереженька, она для тебя тяжелая, – попыталась возразить Тоня. – Смотри, мы же и сахар купили, и хлеб, и крупу.

– А тебе нельзя сумки носить, – заявил он.

– Почему же мне нельзя? Кто тебе такое сказал? – удивилась Тоня.

– Тетя Иришка сказала, что у тебя сердце болит. И женщине вообще нельзя поднимать ничего тяжелее сигареты.

– Это тебе тоже Иришка сказала? – засмеялась Тоня.

– Без меня больше в магазин не ходи, – сказал он. И пригрозил: – А то ничего есть не буду.

Иришка долго хохотала, узнав, какие последствия имели слова, которые она как сказала однажды Сереженьке, так тут же и забыла.

– Вот повезет кому-то! – сказала она, отсмеявшись. – Тонечка, будешь ревновать, когда он женится, а?

– Не буду, – улыбнулась Тоня.

– А вдруг ему мымра попадется?

– Ему не попадется.

– И то верно, – не стала спорить Иришка. – Он у тебя такой взрослый. Даже страшновато.

Тоню вовсе не страшила эта очевидная, так всех удивляющая взрослость ее маленького сына, как не страшила и перспектива его будущей женитьбы. У него и сейчас была отдельная, совсем для нее закрытая жизнь, но в этой своей отдельной жизни он всегда помнил о том, что ей нельзя волноваться и поднимать тяжести, и она знала: так будет и после того, как в его жизни станет главной какая-то женщина, которой он отдаст свое сердце. Оно все равно не принадлежало ей, его сердце, это Тоня тоже знала, и это никогда не обижало ее. Она даже почти радовалась такой его отдельности от нее. В этом была надежда на то, что ее неспособность к счастью никогда не передастся сыну.

Она не боялась, что сердце его будет принадлежать другой женщине, она радовалась, что этой женщиной стала Анюта, потому что Анюта его любила, и в сорок лет любила так же, как в семнадцать, а больше ей от жены ее сына не нужно было ничего. Но она почему-то никогда не думала, что Сережино сердце может совпасть с ее собственным сердцем вот в таком простом физическом смысле... И теперь Антонина Константиновна стояла у окна, смотрела на пустой после Матвеева отъезда двор и чувствовала растерянность и страх.

К тому же еще Матвей... Вот к нему чувство у нее было совсем другим. Во внуке с самого его рождения не было для нее ничего закрытого, тайного, отдельного. Светлый, ясный, любимый, в самой серединке души живущий мальчик. И вдруг его тоже накрыло это глубинное, общее, неизвестно откуда взявшееся и, получается, неизбывное ермоловское несчастье... В соединении с Сергеевой болезнью это внушало Антонине Константиновне даже не страх, а какой-то неодолимый ужас.

Анна вошла домой не с улицы, а из кухни – через дверь, которой квартира соединялась с редакцией. Антонина Константиновна слышала, что в редакции сегодня весь вечер шла гулянка.

– У нас сегодня свадьбу празднуют, – сказала Анна, входя. – Павлик наш женится, редактор. На Рите, дизайнере. Невероятная пара, смешная очень. Он – вечный такой ребенок, умница беспомощная, она – самая что ни на есть современная девица, жесткая, насмешливая. А друг в друга влюбились. Загадка природы! Я на минутку забегала их поздравить.

– А я волнуюсь, Анечка. – Антонина Константиновна никогда вслух не называла невестку Анютой, это имя принадлежало только Сергею. – Матвей...

И тут она поняла, что не знает, известно ли Анне о том, что происходит с Матвеем. Если неизвестно, то, конечно, не стоит и говорить, и без того ей хватает волнений.

– Он что, сюда заезжал? – удивилась Анна. – А мне сказал, в Зяблики поедет. Я с ним в больнице разминулась, по телефону только поговорила.

– Он передумал – в Сретенское решил. Устал, наверное, круглые сутки ведь на работе. За ключами приезжал.

– Сереже к вечеру лучше стало, – предупреждая ее вопрос, сказала Анна. – Гораздо лучше, и лечащий врач сказал, и зав кардиологией. Я знала, что так будет.

– Почему знала? – не поняла Антонина Константиновна.

– Потому что... – Анна помедлила, словно сомневаясь, надо ли об этом говорить. – Знаете, я не выдержала и позвонила Марусе.

– Ты позвонила? – поразилась Антонина Константиновна. – Ты разве знала, где она?

– Сережа знал. Всегда, с самого начала. Когда она убежала с этим полковником.

– Я не думала, что он знает...

– Я тоже. Он ведь не говорил. А теперь... Я как-то поняла, что он ее ждет. Спросила, нельзя ли ее как-нибудь найти, и оказалось, он все про нее знает. Она в цирке работает. Я из справочника взяла телефон, и она мне через десять минут перезвонила.

– Быстрая девочка, – усмехнулась Антонина Константиновна.

– Чуткая девочка. Я, еще когда она у нас жила, это поняла. Я ведь вахтерше не сказала, зачем звоню. Она как музыкальная шкатулка. – И, заметив, что по лицу свекрови опять мелькнула недоверчивая усмешка, Анна объяснила: – Шкатулку нашу иногда заденешь, и колокольчики начинают звенеть. Сами собой, от прикосновения. Или даже не заденешь, а просто... рядом вздохнешь. Ну вот, – улыбнулась Анна, – сначала Матюшка к Сереже приходил, потом она, и к вечеру он совсем переменился. Исчезло это, – тихо добавила она. – Вот то, чего мы с вами больше всего боялись, беспомощность его, безнадежность. Ради этого кого только не позовешь!

– Да, – задумчиво проговорила Антонина Константиновна. – Ради этого – да.

Как слезами нельзя было помочь горю, так и пустыми хлопотами невозможно было помочь жизни идти иначе, чем сама она, жизнь, зачем-то решила. Она давала знать о своем решении множеством отчетливых примет, ясных знаков, и не было на свете человека, который мог бы вмешаться в ее ход.

И даже такого, который мог хотя бы предугадать этот все набирающий обороты могучий ход, не было тоже.

Глава 13

Маруся вернулась в Москву ранним утром. Электрички из аэропорта еще не ходили, она долго сидела в зале ожидания. Потом наконец села в экспресс; замелькали за окном чахлые пригородные деревья и некрасивые строения. Зачем она приехала, чтобы вглядываться в эти бесчисленные и неважные мелочи жизни? Теперь Маруся этого совсем не понимала. Наверное, то чувство, которое заставило спешить в Москву, просто обмануло ее. Впрочем, это было не первое чувство, которое ее обманывало в жизни.

– Как отдохнула, Марусенька? – спросила на вахте тетя Катя. – Куда ездила-то?

«Я же отпуск брала», – вспомнила Маруся.

Говорить про Италию не хотелось. Не то чтобы хотелось это скрыть, просто нетрудно было догадаться, какой поток вопросов, охов и ахов сразу же придется выдержать. У нее сейчас не было на это сил.

– Да никак не отдохнула. То есть... В деревню ездила. В деревню Сретенское, – неожиданно сказала она.

Почему ей пришло в голову именно Сретенское, она и сама не поняла. В этой деревне Маруся жила всего несколько дней. Сережа привез ее туда, чтобы спрятать от маминого Эрнесто. Столетний ермоловский дом, стоящий в яблоневом саду над рекой Красивая Меча, почему-то казался ему самым надежным пристанищем.

– Сидоров-то по тебе скучает, – с улыбкой сообщила вахтерша. – Даже не пьет почти, вот оно как. Душу, говорит, одним взглядом согревает Маруся Климова, никакой водкой ее глазки не заменишь! Жалко его, алкаша старого, а ведь какой артист был. Помню, в пятьдесят восьмом году...

Маруся вошла в гардеробную, обвела взглядом старые афиши на стенах, веселый клоунский реквизит. Сидоров был уже в цирке: его потертое пальто висело на вешалке в углу. Надо было найти его, сказать, что она вернулась, что теперь все пойдет по-прежнему. Но Маруся не могла себя заставить сделать это простое и правильное дело: пойти по коридорам, найти доброго старого клоуна Сидорова... А может, она просто не хотела его обманывать. Что значит – по-прежнему? Она понимала, что не будет жить так, как будто на свете нет Матвея. Все, что произошло с нею за последние дни, все, что она поняла в эти дни, проведенные в семье Маливерни, говорило ей о об этом. Но как она будет жить? Этого Маруся не знала.