Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 63

– Завтра в одиннадцать сможет приехать? – спросил Матвей.

– Конечно, конечно! – торопливо закивала Дина Юсуповна.

Выйдя из общей комнаты, Матвей прошел по недлинному коридору к спальне мальчиков-младшеклассников. Сашина кровать стояла в углу у печки-голландки.

– Вставай, Саша, – сказал он, останавливаясь перед кроватью. – Поговорить надо.

Короткий холмик под одеялом чуть заметно шевельнулся и снова замер.

– Вставай, вставай, – повторил Матвей. – Я с дороги, голодный, сколько ж мне над тобой стоять? Пойдем ко мне, поужинаем, заодно поговорим.

Холмик вздыбился, одеяло откинулось, и Саша сел на кровати. Волосы у него были взъерошенные, а глаза больные и несчастные. Точнее сказать, они были больны несчастьем, его глаза.

– Вы правду говорите, что голодный? – глуховатым голосом спросил он.

Конечно, Матвей говорил неправду: ему вообще не хотелось есть. Но пустопорожней правдивостью он не страдал, а Саша Трофимов был жалостлив к животным – все знали, что он готов отдать хоть весь свой обед любой дворняге, у которой хватит ума прибиться к школе, – поэтому Матвей рассчитывал, что и голодному человеку он посочувствует тоже.

– А то не голодный! Живот сводит, – кивнул он.

– Ну, пошли тогда... – пробормотал Саша.

Он надел тапки и поплелся к выходу из спальни. Матвею и раньше почему-то казалось, что он уже видел этого мальчишку со всегда растрепанными волосами и всегда же несчастливыми глазами. И только теперь он вдруг понял, почему у него возникало это ощущение. Он запомнил не Сашу, а вот именно ощущение несправедливого несчастья, которое захлестывает человеческие глаза. Детские глаза.

Это было во Владикавказе пять лет назад; Матвей приехал туда в многочисленной свите Корочкина. На городском рынке взорвался фугас, и депутат бросился в регион, чтобы вовремя отпиариться перед телекамерами. В общем-то, все было как всегда в таких рекламных поездках: журналисты, активность которых надо было направить в нужное боссу русло, местные авторитетные люди, с которыми надо было вовремя организовать деловые встречи... Но, привычно делая все это, Матвей почему-то чувствовал такое острое отвращение к себе, как будто нахлебался какой-то дряни и, главное, продолжал ее хлебать полными ложками. И только когда Корочкин решил посетить раненых в городской больнице, Матвей наконец понял, в чем дело...

Мальчик, к которому депутат торжественно подошел с большим радиоуправляемым джипом в руках, был как раз того возраста, в котором такие игрушки вызывают сердечный трепет. Но у этого мальчишки при виде роскошной машины даже не изменился взгляд. Стоя за спиной у Корочкина, Матвей почувствовал этот взгляд как прямой удар, от которого у него в глазах словно огонь вспыхнул. И в этой ослепительной вспышке он вдруг увидел депутата, умело маскирующего равнодушие к ребенку, у которого мать и сестра погибли от взрыва, устроенного такими же, как Корочкин, только еще не дорвавшимися до кормушки ничтожествами, и глаза этого ребенка, в которых стоит страшное, неизбывное несчастье, и, главное, себя, стоящего за спиной у хваткого жлоба и знающего, что через полчаса все эти протокольные обязанности будут закончены и Корочкин со свитой, то есть и с ним, Матвеем Ермоловым, отправится в охотничий домик, где наконец отдастся любимому своему занятию – пьянке с девочками...

Вернувшись в Москву, Матвей отключил телефон и неделю не выходил из квартиры. Через неделю Корочкин лично явился к нему на Ломоносовский и потребовал объяснений. Объяснять Матвей ничего не стал – его работодатель был не из тех, кому можно было объяснить то, что он и сам с трудом определял словами. Он просто сказал Корочкину, что больше у него не работает. Все это едва не закончилось дракой, но все-таки, по Матвееву мнению, не закончилось – он всего лишь спустил депутата с лестницы.

И единственное, чего он не понимал теперь, глядя в глаза Саши Трофимова: для чего ему понадобилась тогда, после Владикавказа, целая неделя?

Директорская квартира располагалась в том же крыле особняка, что и ученические спальни. Видимо, это было главной причиной того, что прежняя директриса не ночевала в Зябликах: несмотря на занятия высокими искусствами, любовью к тишине и порядку детишки не отличались. Вообще же квартира была устроена так, чтобы ее не хотелось покидать вовсе. Обставлена она была просто и отличалась тем особым уютом, который возникает только в старых, но не запущенных, а лишь не испорченных безликой новизной жилищах. Этот уют создавался главным образом печкой-голландкой – такой же, как в детских спальнях, с узорчатыми синими изразцами.

На кованой дровнице лежали березовые поленья. Войдя в комнату, Матвей сразу присел у печки и принялся ее растапливать.

– Еду доставай пока, – сказал он топчущемуся у порога Саше. – В сумке у меня. Тарелки в буфете.

Антоша дала ему с собой множество сверточков, а уезжал он в таком настроении, что у него не было не только аппетита, но и желания от этих сверточков отказываться.

– Ого, пироги, – сказал Саша. – На дух вроде б с капустой. Кто спек?

– Бабушка. А чего посущественнее нету? – поинтересовался Матвей.

– С мясом есть. И просто так еще мяса целый кусман. Не оголодаем!

«Что им, интересно, на ужин сегодня давали? – подумал Матвей. – Хотя он же все равно не ел».

Голос у Саши стал чуть повеселее – то ли от вида и запаха домашней еды, то ли от первого тепла, которым задышала печка. Он быстро разложил пироги по тарелкам. Матвей достал из буфета салфетки.

– А это зачем? – удивился Саша. – Или гостей ждете?

– Пусть лежат, не помешают, – сказал Матвей. – Пироги вроде бы и с повидлом есть – руки вытрем.

– Я и облизать могу, – широко улыбнулся Саша. – Чего ж повидло на салфетки тратить?

Матвей едва удержался от улыбки. Саша в одно мгновение сжевал кусок пирога и потянулся было за вторым, но, спохватившись, вопросительно посмотрел на директора.

– Пироги надо все сегодня съесть, – сказал Матвей. – Завтра никакого вкуса не останется.

– Ну да! – хмыкнул Саша. – Пирог, он и есть пирог, хоть завтра, хоть когда. Мамка, бывало, напечет, дак мы с папкой целую неделю едим. – При этих словах лицо его дрогнуло. Матвею показалось, что Саша сейчас заплачет. Но тот просто замер на мгновение, а потом сказал почти спокойным голосом: – А я корову все ж научился рисовать. Хоть ее и тяжельше, чем лошадь, Генрих Семенович сам говорит.

Матвей понял, что расспрашивать его сейчас, почему он весь день пролежал под одеялом, не надо.

– А иллюстрации к «Буря мглою небо кроет» как? – спросил он. – Получилась у тебя обветшалая кровля?

– Ага, – кивнул Саша. – Я сперва хотел точно такую нарисовать, какая на самом деле бывает, только не выходило ничего. А как стал по фантазии рисовать, так сразу и получилось. И не объяснишь же такое... – В его голосе мелькнуло недоумение. – Как оно выходит, что по жизни не похоже, а по фантазии как живое?

– Почему не объяснишь? – пожал плечами Матвей. – А фантазия у тебя откуда, не из жизни, что ли?

– Ну, это вы понимаете. А Колька, кореш мой, с каким я на Ярославском вокзале перебивался, навряд ли понял бы. Так-то он правильный пацан, да и душевный, но насчет всякого такого не заморачивается. Пожрать да с девкой перепихнуться, чего ему еще? Я, знаете... – задумчиво проговорил он. – Я и сам не знаю, как теперь с ними буду...

– А зачем тебе с Колькой быть?

– Не только с ним. Вообще... Со всеми своими прежними. У нас в Карабанове все по-другому думают, чем здеся. Это что ж выходит, если я с Генрих Семенычем привыкну говорить, так с теми пацанами уже и не смогу?

– Сможешь, Саша, не беспокойся, – сказал Матвей. – Это если наоборот, то трудно, а после Генриха Семеновича с пацанами договоришься как-нибудь. У меня в армии никаких затруднений не было.

– А правду говорят, что вы с душманами на границе воевали? – спросил Саша.

Похоже, директорская биография была ему интереснее, чем размышления о сложностях жизни. Теперь в его голосе слышалось не задумчивое недоумение, а только живое любопытство.