Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 53

– Не, с этим у меня строго: только в выходные. Так в выходные и немцы до поросячьего визга пьют, я же видел! Герхард в воскресенье в жопу пьяный валялся, прямо у себя под забором. А в понедельник, здрасьте, при галстучке в офисе сидит, пашет как конь, и не скажешь, что с бодуна, только морда маленько припухла. И семь кухонь в неделю... Не пойму я, в чем тут дело!

– А в чем тут дело, пап? – спросил Матвей; он с интересом прислушивался к этому разговору.

– Дело в том, что молодой человек не читал в школе Толстого, – усмехнулся отец, поднимая глаза от газеты. – Или «Анну Каренину» в школе не проходят? Ну, неважно. Дело только в том, что он не читал Толстого.

– А откуда ты знаешь, читал или не читал? Он твой знакомый? – не понял Матвей.

– Незнакомый. Просто если бы он читал Толстого, то знал бы, в чем дело.

– Да? – с недоверием переспросил Матвей. – Просто почитать книжку, и сразу будешь все знать?

– Сразу не будешь и все не будешь. Но в определенной ситуации поймешь, что она тебе знакома по книжке Толстого. И что он был прав.

Книжку «Анна Каренина», про которую говорил отец, Матвей прочитал тем же летом за три дня, оставшиеся до школы после приезда из Сретенского. Теперь он уже не помнил, тогда ли понял, о чем размышлял в этой книжке Константин Левин – в точности как тот парень за вагонной стенкой, – или это произошло позже. Но в том, что Толстой очень точно объяснил, почему в России не получаются немецкие кухни, Матвей убеждался неоднократно, особенно когда работал у Корочкина. Хотя, конечно, Толстой писал в «Анне Карениной» совсем не про мебельное производство.

Но все эти мысли и воспоминания мелькали сейчас по самому краю его сознания, и то лишь потому, что мама вызвала их своими мыслями и воспоминаниями. Куда бы он ни глянул – на картины, книжные полки, статуэтки на этих полках, – отовсюду смотрели на него, проступая из глубины предметов, невозможные сияющие глаза. В них совсем не было спокойствия, наоборот, была та тревога, которая всегда есть в глазах чутких людей. Но когда он вглядывался в них, в его собственной душе тревога исчезала совершенно. Как такое может быть, почему, он объяснить не мог. Но ему и не хотелось ничего объяснять про эти глаза – ему хотелось только видеть их наяву.

Из-за открытой двери отцовского кабинета раздался странный звук, похожий на тоненький вскрик. Матвей вздрогнул.

– Шкатулку надо мастеру показать, – сказала мама. – Наверное, пружинка ослабла. Колокольчики сами собой звенят. Ты у Антоши давно не был, она волнуется. Заедешь как-нибудь на днях?

– Заеду, – кивнул Матвей.

Он поднялся с ковра, пошел в кабинет и включил настольную лампу. Теперь казалось, что от музыкальной шкатулки идет не только нежный звон, но и тихий свет. Он открыл ее, покрутил игольчатый валик. Сотни раз слышанная мелодия впервые прозвучала как человеческий голос: «Этот звук, нежный звук о любви говорит...» Он не знал, о чем говорят ему звуки колокольчиков, – сердце его было в смятении.

Глава 6

В утреннем мартовском сумраке Цирк на Цветном бульваре казался таким же нахохленным и помрачневшим, как и все окрестные дома; даже фигуры коней на фронтоне выглядели уныло. Детского чувства праздника, которое Матвей испытывал при виде этого здания всегда, даже если только краем глаза замечал его из окна машины, этим утром совсем не было. Да он, правду сказать, и вовсе не заметил, как выглядит здание, которое он обошел вокруг в поисках служебного входа. Смятение переходило в его душе в тревогу, волнение – в лихорадочное напряжение, а нетерпение – в отчаяние.

Он вернулся к действительности, только когда открыл дверь служебного входа и услышал вопрос вахтерши:

– Молодой человек, вам кого?

Тут Матвей наконец сообразил, что не может ответить на этот вопрос, потому что не знает фамилии своей вчерашней знакомой. К счастью, способность соображать вернулась к нему быстро.

– Я девушку ищу, – объяснил он вахтерше. – Зовут Мария, работает ассистенткой фокусника. Кажется, она прямо здесь и живет. Не знаете?

– Марусю? – сразу догадалась вахтерша. – Как же не знаю – конечно, знаю. У Сидорова она живет, у Петра Иваныча.

Матвею показалось, что это был не ответ на обычный его вопрос, а удар под дых; у него потемнело в глазах. Он как-то и забыл, что у нее есть собственная обычная жизнь, что в этой жизни она – не сиянье тревожных глаз, а живая девушка, которая, конечно, вполне может жить с Сидоровым, Ивановым или Петровым.

– А... как ее найти? – с трудом выговорил он.

– Только сюда вызвать, – официальным тоном ответила вахтерша. – Посторонним входить не положено.

Матвей представил, как он вызывает Марусю сюда, как пытается объяснить ей, зачем пришел, под бдительным взглядом вахтерши, или просит выйти с ним на улицу, или выдумывает еще что-нибудь неловкое и неважное... Это было такое странное, такое непривычное ощущение! Ему и в голову никогда не приходило размышлять, что он скажет, когда увидит девушку, которой собирался что-то сказать. Нужные слова всегда находились сами и без затруднений.

– Может, пропустите? – не узнавая интонаций собственного голоса, попросил он. – Я только на два слова.

– Не положено, – каменным голосом повторила вахтерша. – Так-то любой скажет, что к девушке для слов идет. Знаем мы, для чего вы ходите!

– Доброе утро, теть Катя. Что же вы человека обижаете? – вдруг услышал Матвей. – Для слов к девушкам тоже ходят, сам наблюдал примеры.

Обернувшись, он увидел стоящего в дверях мужчину, у ног которого вертелась, поблескивая гладкой шерсткой, маленькая такса.

– Доброго утречка, Максим Юрьевич! Повезло вам, значит, – сказала вахтерша. – А я вот что-то таких и не видала, которые для слов. Они все больше для дел ходят, и девушек-то особо не спрашивают.

Матвей догадался, что мужчина с таксой – это директор цирка Максим Никулин. Не то чтобы он сильно интересовался перипетиями цирковой жизни, да вообще-то и совсем не интересовался, но все-таки, живя в Москве, не мог не знать, что после смерти Юрия Никулина директором Цирка на Цветном бульваре стал его сын. И про то, что Максим Юрьевич любит такс, он читал в какой-то газете.

– У вас паспорт с собой? – спросил Никулин Матвея. – Оставьте на вахте. Сейчас кто-нибудь из наших будет идти, проводит вас, куда вам надо, не переживайте. Только, пожалуйста, в самом деле ненадолго.

«Видок у меня, наверно, тот еще, – подумал Матвей. – Сочувствие у приличных людей вызываю!»

Мысль эта задержалась в его голове не дольше секунды. Ему было совершенно все равно, какой у него вид.

По запутанным цирковым коридорам его провел мальчишка лет четырнадцати. Судя по упругой походке, он был, скорее всего, гимнастом.

– Вот тут. – Мальчишка остановился у одной из многих одинаковых дверей в одном из многих одинаковых коридоров. – Тут Сидоров обитает. Ну, и Маруська с ним.

Это «с ним» показалось Матвею теперь уже не ударом, а болезненным уколом. Наверное, он привык к мысли о том, что она живет с каким-то Сидоровым. А скорее это просто стало для него неважно по сравнению с тем, что он ее увидит – вот сейчас, через минуту.

Мальчишка уже скрылся за поворотом коридора, а Матвей все еще стоял у двери, не решаясь постучать. Черт знает что с ним происходило!

Он поднял тяжелую, словно свинцом налившуюся руку, зачем-то приложил ладонь к двери. Два месяца назад он точно так же коснулся ладонью оконного стекла, которого с обратной стороны касались лучи рождественской звезды. Никакой связи не было между этими двумя жестами, между этими двумя днями, и с чего он об этом подумал?

И вдруг дверь перед ним распахнулась – так широко, как будто это и не дверь была, а прямо вчерашние глаза, которые весь вечер, всю ночь и все сегодняшнее утро стояли у него перед глазами.

– Ой! – воскликнула Маруся. – А мне показалось, за дверью кто-то есть!

– Смотришь, а за дверью никого и нет.

Как только он услышал ее голос, увидел ее перед собою, все тревоги и странности развеялись сразу, как ночная тьма, о которой хотя и знаешь всегда, но, чуть придет утро, перестаешь вспоминать. Он еле сдержал смех, так ему стало легко.