Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 35

– Мне пора, Ира, – сказала Тоня, как только с картошкой было покончено. – Ты посуду сможешь помыть?

– Посуду смогу, – кивнула Иришка. – Если не забуду. Я в сад «Эрмитаж» собиралась пойти, меня Вовка пригласил. Хочешь, вместе пойдем? Там сегодня вальсы играют. Знаешь, на летней эстраде. И хоть до утра танцевать можно.

Сад «Эрмитаж» находился в пяти минутах ходьбы от их двора. Нынешний апрель был теплым, как июнь, и на летней, в виде ракушки, эстраде каждые выходные уже играл духовой оркестр.

– Нет, спасибо, – отказалась Тоня.

– Мама не отпустит? – сочувственно спросила Иришка. – Все-таки от богемной жизни тоже польза есть. Вот моей маме, например, некогда следить, куда я пошла и когда вернулась. Она и сама только утром возвращается, если после спектакля в ресторан идет.

Тонина мать к богеме уж точно не относилась, но, куда Тоня пошла и когда вернулась, не следила тоже.

– Мое какое дело, где тебя черти носят? – объясняла она дочери такую широту своих взглядов. – Меньше дома сидишь – меньше жрешь. А если в подоле принесешь, так вот тебе Бог, а вот порог. Ну, на это ты не скоро еще сгодишься, – добавляла она, окидывая презрительным взглядом ее скудную фигуру. – Кто на такую позарится?

«Неловко, что у Иришки поела... Но все-таки хорошо», – думала Тоня, идя через двор к своему подъезду.

Мать отпускала еду порциями, к обеду и к ужину. Завтрак она считала блажью, поэтому утром ограничивалась чаем с сухарями, которые сушила из редких остатков белых булок. Сразу после еды она запирала на ключ буфет, в котором держала продукты, и напоминала Тоне:

– Я как раз в твои года с мамашей и братьями из деревни уехала, все помню, как мы там жили. Бывало, в обед щей пустых похлебаем, квасу попьем, хлебушком закусим, на ужин каша на воде, а про завтрак и знать не знали, что оно такое. А как работали! Как лошади работали. Такого, чтоб здоровая девка в тринадцать лет в школе лынды била, у матери на шее сидя, этого у нас не было заведено.

Тоня с трудом верила, чтобы при такой еде, о которой рассказывала мать, можно было еще и работать. Хотя та кормила ее все-таки не пустыми щами, есть ей постоянно хотелось так, что перед глазами летали блестящие мушки. Она ненавидела мысли о еде, потому что они оказывались самыми сильными мыслями в ее голове. Тоня ничем не могла их перебить – ни уроками, ни даже чтением книг, стоящих на полке в папином кабинете... Это были стихи – тоненькие, пожелтевшие, с ятями и причудливыми виньетками книжечки, изданные как раз в то время, о котором мечтала Иришка. Тоня любила эти книжки и читала их каждую свободную минуту, но от голода они все-таки спасали плохо.

Еще в прихожей, снимая летние парусиновые туфли, она услышала, что у матери гость, и догадалась, кто именно. Догадаться об этом было и нетрудно: Касьян Романович приходил к ним в дом вот уже третью неделю, а если в какой-нибудь вечер не приходил, то это значило, что мать пошла с ним в кино или в ресторан.

– Тонечка! – позвала мать; Тоню передернуло от лживой заботливости, прозвучавшей в ее голосе. – Где же ты ходишь? Садись, покушай. Касьян Романович такие вкусности нам принес!

Вздохнув, Тоня зашла в гостиную. Темный дубовый стол был покрыт парадной вышитой скатертью, на которой, как золотистое кружево, поблескивал парадный же столовый сервиз. Точно так же поблескивало золотое шитье на капитанском мундире гостя. Как в первый же день похвасталась мать, Касьян Романович был капитаном второго ранга.

– Первого, конечно, лучше было б, – заметила она. – Но и этот тоже рыбка крупная. Главное, чтоб наживку не упустил!

Глаза ее блеснули при этих словах такой жадной решимостью, что Тоня заранее пожалела капитана второго ранга, не подозревающего о том, что он является подходящей рыбкой для такой женщины, как ее мать. Правда, ей не верилось, что материны усилия по отлову этой рыбки увенчаются успехом. Касьян Романович был не первый мужчина, которого та пыталась уловить, но каждый раз счастливый претендент в мужья почему-то срывался с крючка в самый последний момент. Впрочем, не «почему-то». Тоня ничего не понимала в мужских предпочтениях, но все-таки ей трудно было представить мужчину, которого не отпугнула бы материна грубость. И совсем уж загадкой было для нее то, что этого главного, очевидного душевного качества своей домработницы не заметил когда-то папа. Но ведь, получается, не заметил? Иначе как он мог жениться на ней, зачем?

«Лучше бы не женился, – размышляя над этой загадкой, говорила себе Тоня. – Ну и что, что меня бы тогда не было? И пусть бы не было, все равно я никому не нужна».

– Садись, доченька, – повторила мать, когда Тоня остановилась у стола. – Нам с тобой серьезно поговорить нужно. Ты ведь у меня уже большая, так же? А то Касьян Романович сомневается.

Она бросила на капитана взгляд, который, как, вероятно, считала, должен был выражать нежность и умиление, но выражал только вкрадчивую опаску.

– Я не сомневаюсь, Наталья Гавриловна, – сказал тот. – Конечно, у меня на корабле юнги Тонечкиного возраста уже немца били в войну. Но все-таки барышня...

У него было простое, словно топором вырубленное лицо, глаза смотрели умно и добро.

«Слепой он, что ли?» – подумала Тоня.

Ей было жалко капитана.

– Мы с Касьяном Романовичем решили сочетаться законным браком, – торжественно объявила мать. – Как ты на это смотришь, дочка?

Тоня почувствовала, что сердце ее замерло, словно над пропастью, и тут же забилось стремительно, у самого горла. Она не знала, что означает для нее это событие, но ей почему-то показалось, что перемены окажутся не к худу, а к добру.

«Потому что хуже некуда, – мелькнуло у нее в голове. – Или правду мать говорит, что лучше не будет, а хуже всегда может быть?»

– Ну так... сочетайтесь... – чуть слышно пробормотала она. – В чем же дело?

– Дело, девочка, в том, что служба моя проходит не в Москве, а в Мурманске, – с необычным ударением на «а» сказал Касьян Романович. – И мама твоя, как женщина поистине самоотверженная, готова променять столичную жизнь на нашу, гарнизонную. А вот как ты хочешь свою жизнь построить, этого я не знаю.

Он смотрел на Тоню с доброжелательным вниманием. Мать чуть отодвинулась назад и из-за его спины буравила дочь пронзительным взглядом маленьких бесцветных глаз. Тоня не знала, что должна ответить на эти, такие несхожие, взгляды.

– Я... тоже не знаю... – с трудом выговорила она.

– Тонечка у меня самостоятельная, – торопливо сказала мать. – Так я ее воспитала. К тому же пенсию за отца-полковника хорошую платят. Люди и на меньшие деньги живут!

– Дело не в деньгах, – сказал капитан. – Деньги мы ей будем высылать в необходимом количестве, это ясно. Но ведь ребенок еще... Как без материнского глаза? Да и скучать будет одна. Может, все-таки поедешь с нами, Тонечка? А то, хоть мама твоя и считает, что в Москве у тебя...

«Она, получается, уезжает?.. – медленно, как в несбыточном сне, проплыло у Тони в голове. – И меня... одну хочет оставить?!»

– Я не буду скучать! – почти выкрикнула она. И тут же какая-то звериная хитрость проснулась в ней, диктуя каждое слово. – То есть без мамы, конечно, грустно. Но я ведь смогу к вам приезжать, да, Касьян Романович? На каникулы. У нас четыре раза в год каникулы, – изо всех сил стараясь приглушить лихорадочные интонации, проговорила она.

– Конечно, сможешь, – улыбнулся капитан. – Где у мамы твоей дом, там и твой дом, милая.

Тоня теребила подол бумазейного платья и угол льняной скатерти под столом. Она сто раз, наверное, стирала это платье, крахмалила и утюжила эту скатерть, но только теперь знакомые ткани словно перестали быть ей чужими, как все в этом доме. Теперь скатерть ласково гладила ее руку и как будто бы говорила: «Ты останешься одна, одна...»

«Господи, неужели это будет?!» – подумала Тоня.

Она придвинула к себе тарелку, на которую мать все с той же лживой заботливостью положила нежно-розовую ветчину и дырчатый сыр «со слезой», и, не чувствуя вкуса еды, стала жевать. Проглотить удалось с трудом: спазмы сжимали ей горло.