Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна - Страница 22

Это было так до сегодняшнего утра.

– Хлеб в тостере, – сказала Гонората. – Вон твоя колбаса. Налей мне кофе.

– У тебя репетиция с утра? – спросил Матвей. – Ты вчера говорила.

Ему приятно было думать, что она сейчас уйдет.

– Через пятнадцать минут должна выйти. Трахнуться не успеем, даже не пытайся. Переносится на вечер. Встретишь после спектакля?

– Встречу. Только я «бумер» продал.

– Зачем?

– Деньги кончились.

– А у депутата был?

– Нет.

Кажется, она собиралась что-то на это сказать, но догадалась, что Матвею неприятен ее интерес к деловой стороне его жизни. Прямо сейчас сказать ей о том, что пора расставаться, было невозможно. Ей предстояла репетиция, потом съемки в рекламе, потом спектакль, и будоражить ее таким известием накануне напряженного дня было бы просто свинством. Она была совсем не виновата в том, что внутри у него словно метроном постукивал; его и самого это постукивание сердило.

– Давай такси вызову, – предложил Матвей. – Воскресенье, пробок нет, зачем тебе в метро толкаться?

– Уже некогда вызывать, – пожала плечами Гонората. – На улице поймаю.

Значит, думала, что он отвезет ее в театр, и отсутствие машины оказалось особенно некстати. Матвей оценил ее выдержку. Может, она даже обиделась, но все-таки ничего не сказала по поводу продажи, о которой он с ней не посоветовался, да что там не посоветовался, даже не сообщил ей о своем намерении.

– Спуститься с тобой? – спросил Матвей.

– Зачем? Не беспокойся, в лапы к маньяку я не попаду, – усмехнулась Гонората. – Ко мне даже цыганки не пристают. Мне несвойственна психология жертвы.

Психологией она увлеклась неделю назад и сразу накупила кучу книжек по нейролингвистическому программированию и гештальттерапии. Полистав их, Матвей понял, что ничего для себя нового в них не найдет. Не потому, что так уж хорошо усвоил университетский материал по психологии – на четвертом курсе, когда этот предмет читался, он как раз познакомился с депутатом и целые дни стал проводить отнюдь не на лекциях. Дело было в том, что все, поддающееся изложению в психологической книжке, вообще-то можно было понять и без книжки. Или, во всяком случае, из других книжек – из тех, которые с детства давала ему мама и в которых ни слова не было сказано про гештальттерапию, но было сказано о другом, и это же самое «другое» он потом узнал непосредственно из жизни, и жизнь поэтому не испугала его даже самыми неожиданными своими проявлениями.

Гонората оделась и накрасилась минут за пять; ее красота не требовала особенного обрамления. Матвею показалось, что она чуть-чуть медлит, подводя глаза, – может быть, жалеет, что заранее пресекла его сексуальные намерения, и будет не прочь, если он проявит настойчивость. Она получала удовольствие от секса – во всяком случае, с ним – очень легко, долгого усилия не требовалось для этого ни ему, ни ей. Но проявлять настойчивость он не стал. Ему хотелось, чтобы она поскорее ушла, к тому же впереди был собственный длинный день, за бессмысленность которого ему было стыдно, и... И просто хотелось, чтобы она поскорее ушла.

Выйдя на балкон, Матвей увидел, как Гонората идет со двора на Ломоносовский проспект, встает у края дороги, поднимает руку. Конечно, перед ней остановилась первая же машина, и не раздолбанное корыто какого-нибудь бомбилы, а сияющая «Ауди». Он набрал Гоноратин номер и спросил:

– Все в порядке?

– Конечно, – ответила она. – За рулем респектабельный мужчина. Молодой человек, вы не маньяк? Говорит, что нет.

В книжках по психологии наверняка было сказано, что надо заставлять мужчину ревновать, иначе чувства притупляются. Может, Гонората и не в книжке это прочитала, а решила сама. Матвея никогда не раздражало ее желание управлять им, как незамысловатым бытовым прибором. Еще с первой своей женщиной он понял, что все они уверены в несложном устройстве мужчин и, несмотря на постоянное опасение мужчин потерять, ведут себя с ними именно так.

Это не раздражало его в женщинах вообще и не раздражало в Гонорате. То, что он понял о ней и о себе сегодня утром, не было раздражением.

Матвей досадливо поморщился. Постукивание метронома – и не в голове ведь даже, а где-то в груди оно слышалось – в начале долгого, ничем не заполненного дня сердило особенно. Но он ничего не мог поделать с этим ощущением, не мог стереть его в себе, как не мог стереть воспоминание о том дне, когда оно началось.

Матвей Ермолов служил в Пянджском погранотряде третий год и испытывал в связи с этим легкую неловкость, в которой, впрочем, ни за что и никому бы не признался. Слишком уж красиво это выглядело – что он остался на сверхсрочную после того, как истекли положенные два года. Ладно, если бы он обладал тем, что называют военной косточкой, то есть ему нравилась бы военная служба вообще. Но причина, по которой он остался, была совсем другая, и он считал неудобным не только говорить вслух о подобной причине, но даже называть ее про себя.

Да никто и не ожидал от него объяснений. Остался, и хорошо: кадров не хватает, тем более таких, как лейтенант Ермолов.

– Женился бы ты, – только и сказал ему начальник Пархарской комендатуры. – На местной какой-нибудь. Вот хоть на Людмиле, ядреная же девка, а?

Ядреная Людмила или нет, желал бы проверить весь личный состав погранзаставы со странноватым названием «Майами», где она служила вольнонаемной раньше, и весь состав Пархарской комендатуры, где она была бухгалтером теперь. Однако по какой-то необъяснимой причине Людмила была тверда, как скала. В этом качестве – скалы, к которой неплохо бы привязать ценного человека, – как раз и рекомендовал ее Матвею непосредственный начальник.

– Я подумаю, товарищ полковник, – улыбнулся Матвей.

Но, скорее всего, полковник Ледогоров понимал, что привязать Ермолова к службе больше, чем он привязан сейчас, невозможно. Не зря же Ледогоров был пограничником в четвертом поколении и при внешней своей простоте проницательным человеком.

Конечно, он вызвал Матвея не для того, чтобы поговорить о женитьбе.

– Будут переправляться, – сказал он.

– Когда? – Улыбка сразу исчезла с Матвеева лица.

– Странные вопросы задаешь, – усмехнулся Ледогоров. – График они нам почему-то не прислали. Так что сегодня вечером выходишь. Значит, от «Майами» выдвигаетесь к северу...

Разговор этот происходил неделю назад, и всю эту неделю группа специального назначения, которой командовал Матвей, провела в камышах. График своей переправы через Пяндж наркокурьеры пограничникам и правда не прислали, но Матвей все-таки надеялся, что ожидание не будет таким долгим. Сутки, ну двое... Но неделя в засаде измотала всю группу, даже сержанта Мирзоева. Вообще-то Ледогоров был против того, чтобы включать в спецгруппы местных: слишком много значили для них родственные связи, а значит, слишком много было возможностей воздействия со стороны наркобаронов. Но Сухроб Мирзоев был из тех людей, которыми не разбрасываются. Он был неутомим и вынослив, к тому же знал и прибрежье, и предгорье, и сами горы, как свой кишлак. Поэтому Ермолов долго настаивал, чтобы Сухроба включили в его группу, и настоял все-таки. Тот каким-то образом узнал об этом и стал смотреть на своего командира как на Бога. Матвею нелегко далось довести до его сознания, что в традиционном восточном поклонении он не нуждается.

Ермолов знал своих бойцов настолько хорошо, чтобы представлять, что именно дается каждому из них особенно тяжело в эту неделю ожидания.

Для Сашки Федорчука это была, конечно, необходимость сидеть на сухом пайке. Сашка любил вкусную еду со всей своей хохляцкой страстью, то есть даже больше, чем красивых женщин, и всегда говорил, что его настоящее армейское призвание не гойсать по камышам, а по-людски кормить хлопцев. Борщи, которые он варил в свободное от рейдов время, убеждали в справедливости его слов.

Балагуру Игорю Крайскому тяжелее всего наверняка давалось молчание. Анекдотов Игорь знал еще больше, чем песен. Если он не играл на гитаре, значит, рассказывал очередной анекдот. Ребята даже проверяли, не припрятан ли у него где-нибудь сборник, из которого он берет эти байки, но быстро убедились, что все они каким-то необъяснимым образом умещаются в Игоревой голове. Матвей видел, что за эту бесконечную неделю Крайский стал совсем мрачным – похоже, что, не имея выхода, балагурство отравляло его, как не выведенный вовремя из организма токсин.