Красавица некстати - Берсенева Анна - Страница 48

И все меньше Игнату верилось в то, что Эстер сказала ему той ночью, когда они так наивно, так юно спорили, можно ли ходить по воде, яко посуху: что Ксения в него влюблена. Иногда при мыслях о Ксении – а они были, мысли, конечно, были, вот только природу их он понимал все меньше, – иногда при этих мыслях Игнат ловил себя на том, что ему будто мешок на душу накинули, и сквозь плотную ткань этого мешка все чувства доходят до его сердца и исходят из него как-то глухо, с трудом.

Только когда он видел Эстер, это менялось совершенно. Ее сверкающие глаза могли прожечь камень и металл, не то что какую-то выдуманную мешковину. Впрочем, они ведь почти не виделись.

И наконец за долгий, бесконечно долгий и тяжелый год он ко всему этому привык.

Игнат пришел к Иорданским после двухнедельного перерыва. Это было редкостью: какое бы спокойствие, почти равнодушие ни выказывала по отношению к нему Ксения, он видел, что ей все труднее обходиться без его помощи. Евдокия Кирилловна стала совсем плоха – мучившая ее грудная жаба не давала ей уже не то что на улицу выйти, но даже просто подняться с постели. Ксения металась по городу в поисках хоть какой-нибудь работы, ухаживала за бабушкой, готовила для нее диетическую еду, притом готовила буквально из топора, как в сказке. В последнее время она даже перестала из-за этого противиться тому, чтобы Игнат приносил им провизию. Он уверил ее, что с объявлением новой экономической политики дела на Беломорье поправились и семья не так сильно нуждается теперь в его помощи, к тому же близ Колежмы кооператоры открыли коптильню, и мать с Катериной ходят туда на работу и получают за это немалые, по деревенским меркам, деньги. И что покупка для Евдокии Кирилловны белой булки или коровьего масла его не обременяет.

Так что Игнат приходил к Иорданским часто, насколько мог. Но в последние две недели он вот именно не мог, совсем не мог к ним вырваться, потому что весь рабфак бросили на прорыв: случилась авария на строительстве моста через Москву-реку. Вообще-то теперь, в начале зимы, строительство уже было заморожено. Но оказалось, что «заморозка» не слишком надежна: при первых же холодах стали оседать построенные летом опоры моста. Их укреплением и занимались вместе со строителями студенты, которых поселили на это время в рабочих бараках. Делать это пришлось бесплатно, в порядке субботника, но никому и в голову не пришло потребовать за такую работу денег. Ясно же, если не ликвидировать просадку опор немедленно, они обвалятся в ближайшее время, а значит, вся уже сделанная работа пойдет насмарку и мост придется строить почти что заново. Допустить это было невозможно, и какие уж тут деньги!

За всеми этими срочными заботами, да и за усталостью, которой сопровождался аврал, Игнат не заметил, как пролетели две недели. И только когда наконец выбрался к Иорданским, то уже по дороге из Лефортова, где находилось Высшее техническое училище, на Петровку почувствовал какую-то неясную тревогу. А когда постучал в дверь их комнаты, тревога стала отчетливой и сильной.

За дверью было тихо. Игнат постучал еще раз, громче – никто не отворил, и даже легкого движения не послышалось за дверью.

Он вышел в коридор, огляделся, будто надеялся увидеть Ксению. Но ее, конечно, не было и в коридоре. Он прошел в общую кухню. Стол Иорданских, покрытый выцветшей клеенкой, был чист и пуст. Игнат вспомнил, как в первую свою московскую ночь сидел за этим столом, а Ксения кормила его гречневой кашей, и как она почувствовала его смятение от встречи с огромным незнакомым городом и коротко коснулась его руки, чтобы успокоить это смятение, и ему показалось, что облако спустилось вдруг с небес и на миг прильнуло к его руке…

Большинство обитателей «Марселя» были на работе, только у некоторых столов возились с примусами женщины.

– Жюли Арнольдовна, – сказал Игнат, – здравствуйте. Не выйдете со мной на минутку?

Маленькая старушка с прической, напоминающей побелевший одуванчик, обернулась, сразу же радостно заулыбалась и мелкими шажками засеменила к Игнату. Весь «Марсель» звал ее не по имени-отчеству, а, по дореволюционной еще памяти, мадам Францевой. Наивность, которую она каким-то немыслимым образом сохранила до старости, тоже была поистине дореволюционной. Как, впрочем, и ее доброта. В Москву юная Жюли приехала когда-то из Парижа, получила место гувернантки, потом вышла замуж. Ее супруг всю жизнь прослужил по почтово-телеграфному ведомству, в том числе и при советской уже власти, поэтому после его смерти за вдовой сохранили комнату в подведомственном доме.

– Здравствуйте, Игнат! – воскликнула мадам Францева. – Как ваши дела? Как успехи во французском?

Когда Игнат еще жил у Иорданских, мадам Францева давала ему уроки французского и с тех пор не переставала интересоваться его учебой.

– Спасибо, все в порядке. Жюли Арнольдовна, а где Евдокия Кирилловна с Ксенией? Заперто у них.

– Не знаю, – удивленно проговорила мадам Францева. – Ах, Игнат, я так за них беспокоюсь! – понизив голос, добавила она. – Ксенечка такая скрытная, вы же знаете. Я уверена, даже вам она не рассказывает, как ей трудно, хотя у нее нет никого ближе вас и Эстерочки. Но я ведь вижу: она в тупике, просто в тупике! Доходов никаких, из дому вот-вот выселят, бабушка больна, а в больницу не берут как лишенку, и лекарств не достать…

С каждым словом мадам Францевой Игнат все больше мрачнел. Конечно, он и без нее все это знал. Но теперь, когда при виде запертой двери к прежнему знанию добавилась тревога…

– Так не знаете, где они? – перебил он мадам Францеву.

Та часто заморгала ясными, невыцветающими глазами.

– Даже не представляю. А вы спросите у Эстерочки, Игнат.

– Разве она дома? – удивился он. – Не в театре?

– Ах, у них в Мюзик-холле такие неприятности! – зашептала мадам Францева. – Возможно, их вообще закроют как буржуазное явление. Эстерочка очень переживает. Зайдите, зайдите, она теперь целыми днями дома, вы ее наверняка застанете. Боже мой, как жизнь несправедлива к людям, которые более всего достойны счастья!..

Не слушая больше сетования мадам Францевой, Игнат зашагал в другой конец коридора, к комнате Эстер.

Дверь ее комнаты открылась сразу, как только он постучал – так, будто она стояла под дверью. Или просто пробежала через всю комнату бесшумно? Ну конечно, так и есть, ведь на ногах у нее мягкие азиатские чувяки, наверное, родители прислали из Туркестана, где работают теперь по очередному заданию партии…

И тут же все это стало неважно – чувяки, Туркестан, комната. Потому что Эстер вдруг всхлипнула, пробормотала что-то жалобное и, обхватив Игната за шею, в голос зарыдала.

Она была немаленького роста, но ее нос уткнулся ему всего лишь под подбородок. Ее волосы коснулись его лица, и он непроизвольно прижался к ним губами, щекою, закрыл глаза… Сердце ударило в ребра так, что чуть их не пробило, голова закружилась, огонь вспыхнул перед закрытыми глазами, во всем теле вспыхнул огонь… И то, что он так тщательно скрывал от себя, что сдерживал в себе и таил, охватило его всего, тело его и душу, стало очевидным, всеобъемлющим, единственным!

Он умереть готов был за один взляд этой девушки, и за это кольцо ее рук, и за с ума сводящий запах ее волос, и за ее плечи, вздрагивающие под его ладонями от слез и любви… Да, от любви – он чувствовал, он знал, что она охвачена любовью так же, как он, что их тяга друг к другу взаимна. Это было так, это стало так с той самой минуты, когда он увидел ее впервые, здесь, в «Марселе», когда его впервые обжег живой огонь, которым сверкали ее глаза.

Игнат осторожно взял ее за плечи, провел в комнату, усадил на коленкоровый диван и сам сел рядом.

– Что случилось? – Он слышал, что голос его звучит прерывисто и глухо, но ничего не мог с этим поделать. – Что у вас тут у всех стряслось?

– У кого – у всех?

Эстер в последний раз всхлипнула и вытерла щеки ладонями. Ей не занимать было силы, как и ему, но ее сила была совсем другая. Это была та сила, благодаря которой она понимала, почему он не делает с нею сейчас того, чего не просто хотят они оба, но что является для обоих единственно правильным. И – невозможным…