Люди с Луны - Берроуз Эдгар Райс - Страница 5

Мы назвали их Адские Псы.

3. Адские псы

Когда мы вернулись домой с молоком, пришли Джим Томисон и его жена Молли Шихан, которые жили на соседней ферме на расстоянии полумили вверх по реке. Они были нашими лучшими друзьями. Только им мои родители доверяли полностью и говорили с ними совершенно открыто. Мне, мальчишке, было странно видеть, что такие большие и сильные мужчины, как мой отец и Джим Томпсон боятся говорить то, что думают. И хотя я сам вырос в такой атмосфере страха и подозрений, я никогда не мог примириться с той печатью трусости, что лежала на всех нас.

Но я знал, что отец мой не трус. Он был высоким, сильным, с хорошими мускулами. Я не раз видел, как он дрался, а однажды, защищая мать, он голыми руками убил вооруженного воина Каш Гвард. Сейчас этот солдат был закопан в нашей овчарне, а его оружие, тщательно смазанное и завернутое в тряпки, было спрятано в разных местах. Все было сделано чисто и никто нас ни в чем не заподозрил. Но оружие оставалось еще у нас.

Джим тоже уже столкнулся с новым сборщиком налогов Суром, и сейчас был очень зол. Джим тоже был высоким сильным мужчиной с гладко выбритым, как у всех американцев, лицом. Американцами мы называли потомков тех. кто жил здесь еще до Великой Войны. У настоящих Калькаров бороды просто не росли. Они прибыли сюда на огромных кораблях. Время шло корабли сломались и никто не знал, как сделать новые. Так что Калькары больше не прибывали с Луны на Землю.

Для нас это было хорошо, но произошло слишком поздно, так как Калькары плодились, как кролики. Чистокровных калькаров осталось мало, но появилось миллионы полукровок, которые были ничем не лучше Калькаров. Мне даже казалось, что они ненавидят нас, чистокровных землян больше, чем чистокровные Калькары, выходцев с Луны.

Джим совершенно обезумел. Он говорил, что больше не будет терпеть этого, что лучше погибнуть, чем жить в таком ужасном мире. Но я не принимал этого всерьез. Такие разговоры я слышал с самого детства. Жизнь была чрезвычайно трудной – работа, работа и взамен скудные средства к существованию. Никаких удовольствий. Никакого комфорта. Минимум жизненных удобств. Улыбка была редким явлением даже среди детей. А уж взрослые никогда не смеялись. Трудно убить душу ребенка, а души взрослых уже были мертвы.

– Ты сам виноват, Джим, – сказал отец. Он всегда сваливал все беды на Джима, так как его предки до Великой Войны были механиками и техниками, которые никогда не вмешивались в политику и жили в мире своих машин. – Твои предки никогда не сопротивлялись пришельцам. Они с радостью подхватили идею всеобщего братства, которую Калькары принесли с Луны. Они, раскрыв рты слушали эмиссаров Калькаров. Они могли бы успешно сражаться с пришельцами и отстоять нашу страну, но они не сделали этого. Они слушали фальшивых пророков и вложили все свои силы, все искусство в руки жалкого проданного правительства.

– Ну: а твои предки, – возразил Джим, – были слишком богаты, ленивы, пассивны даже для того, чтобы голосовать. Они всячески давили на нас, стремясь выжать как можно больше прибыли для себя.

– Старая болтовня. – рявкнул отец. – Никогда не было более свободного, независимого, процветающего класса, чем американский рабочий двадцатого века. И ты еще говоришь! Мы были первыми, кто вступил в борьбу, кто дрался и умирал, чтобы сохранить величие Капитолия в Вашингтоне. Но нас было слишком мало и теперь знамя Калькаров развевается на Капитолии, а тех, кто еще хранит гордый звездно-полосатый флаг, наказывают смертью.

Он быстро подошел к камину, вынул один кирпич, сунул руку в отверстие и повернулся к нам.

– Но даже после того, как я опустился и деградировал, – воскликнул он. – Во мне сохранилась капля мужества. У меня хватает сил презирать их, как презирали их мои отцы. Я сохранил то, что было передано мне, чтобы я передал это своему сыну, а тот должен сохранить и передать своему сыну. Я должен научить его умирать за это, как умирали мои предки, как готов умереть и я.

Он вынул небольшой сверток и, держа его за углы, развернул перед нами: продолговатый кусок ткани с красно-белыми полосами и голубым квадратом, усыпанным звездами, в углу.

Джим и Молли вскочили на ноги, а моя мать со страхом посмотрела на дверь. Они долго стояли молча и смотрели на ткань, затем Джим подошел к отцу, встал на колено, взял ткань заскорузлыми пальцами и, поднес ее к губам. При свете свечи на столе эта сцена производила потрясающее впечатление.

– Это знамя, сын мой, – сказал мне отец. – Это символ былой славы, знамя твоих отцов, которое сделало мир пригодным для жизни. Обладание знаменем карается смертью, но когда я умру, храни его и ты, как хранил его я. Храни его пока не придет время гордо поднять его верх.

Я почувствовал, что слезы щиплют мне глаза. Я не мог сдержать их и отвернулся, чтобы скрыть это. Я отвернулся к окну, прикрытому овечьей шкурой, отодвинул ее и стал смотреть во тьму. И тут я заметил чье-то лицо, смотрящее в комнату. Никогда в жизни я не был так быстр, как сейчас. Я одним прыжком подскочил к столу, смахнул с него свечу, погрузив комнату во мрак, вырвал из рук отца знамя и сунул его снова в тайник. Затем я быстро нашел кирпич и заткнул отверстие.

Страх и неуверенность так глубоко укоренились в душах людей, что четверо, бывшие в комнате, даже не удивились моему поступку. Они поняли, что для такого поведения у меня есть основания. когда я нашел свечу и снова зажег ее, они стояли без движения, полные напряжения. Они не спрашивали меня ни о чем. Первым нарушил тишину отец.

– Ты слишком неловок, Юлиан, – сказал он. – Если тебе нужна свеча, ты мог бы взять ее спокойно и аккуратно. Но ты всегда такой, у тебя все валится из рук.

Он пытался говорить сердито, но это была всего лишь попытка обмануть того, кто подсматривал за нами. Эти слова были предназначены ему.

Я вышел в кухню, выскользнул на улицу через заднюю дверь и, крадучись прячась в тени, обошел дом. Ведь тот, кто подсматривал, стал свидетелем величайшей измены.

Ночь была безлунная, но ясная. Я хорошо видел во всех направлениях, так как наш дом стоял на холме. К юго-западу от нас по склону холма извивалась тропинка. Она вела к старому, давно заброшенному и сгнившему мосту. И там я ясно разглядел на фоне ночного неба силуэт мужчины. З плечами у него был мешок. С одной стороны это было хорошо, так как этот человек и сам занимался недозволенным промыслом. Я тоже много раз таскал узлы и мешки по ночам. Это был единственный способ скрыть свой доход от сборщика налогов и оставить кое-что на пропитание семьи.

Эти ночные вылазки при старом сборщике налогов и нерадивом коменданте были не так опасны, как могло показаться, хотя за них полагалась десятилетняя каторга на угольных шахтах, а в отдельных случаях и смерть. В основном смерть полагалась в том случае, если человек хотел скрыть то, что комендант или сборщик налогов хотели бы заполучить себе.

Я не пошел за человеком, так как был уверен, что он такой же, как и мы, и вернулся в дом. И в течение всего оставшегося вечера мы говорили только шепотом.

Отец и Джим, как обычно говорили о Западе. Им очень хотелось верить, что где-то далеко есть уголок, где американцы живут свободно и независимо. где нет сборщиков налогов, нет Каш Гвард, нет Калькаров.

Прошло минут сорок пять. Молли и Джим уже собирались домой, как вдруг в дверь постучали, а затем она широко распахнулась, хотя отец еще не успел пригласить войти. В дверях мы увидели Пита Иохансена, улыбающегося нам. Мне никогда не нравился Пит. Это был длинный нескладный человек, у которого улыбались только губы, а глаза никогда. Мне не нравилось то, как он смотрит на мою мать, когда думает, что его никто не видит. Мне не нравилась его привычка менять женщин по два раза в год. Это было слишком даже для Калькаров. Когда я смотрел на Пита, у меня было ощущение, что я голыми ногами наступаю на змею.

Отец приветствовал Пита. – Входи пожалуйста, брат Иохансен. – Джим же только хмуро кивнул, так как Пит смотрел на Молли, как на мою мать. Обе женщины были очень красивы. Я никогда не видел женщины, более красивой, чем моя мать. А когда я вырос, я повидал много людей, я всегда удивлялся, как мой отец смог удержать ее. Я тогда понял, почему она все время сидит дома или находится вблизи его. Она никогда не ходила даже на рынок, куда обычно ходили все женщины.