Творческое саморазвитие, или Как написать роман - Басов Николай Владленович - Страница 14

И все попытки сделать это на промежуточной стадии тоже бессмысленны. Хотя бы у тебя было девять десятых романа уже набито, написало, «набрано» – никто, кроме очень рисковых людей или откровенных дилетантов, мнением которых можно пренебречь, не возьмётся судить о целом по этим девяноста процентам. Потому что последним куском ты можешь или уйти от провала, или безнадёжно погубить все свои достижения.

Кстати, поэтому бесполезно кому-либо читать неоконченный роман. Так не поступают даже очень профессиональные литераторы, они знают, что ничего хорошего из этого не получится, и экономят нервы и собственное непосредственное впечатление. Они не раз убеждались, что разрушить свою творческую среду легко, а восстановить – кошмарно тяжело.

Как писал в своём знаменитом рассказе Олдридж, все дело в «последнем дюйме». Пока ты его не прошёл, весь предыдущий путь, как бы велик он ни был, ни о чём не свидетельствует. А чтобы к нему подобраться, чтобы иметь возможность проскочить этот последний дюйм и с гордостью сказать себе – я сделал это, прошёл весь путь, – нужно упорство.

Упорство обеспечивает тебя неким запасом сил, когда ты веришь в окончание того, что задумал, оно же расслабляет мышцы, которые могли бы сопротивляться твоим главным усилиям, то есть оно устраняет недоброкачественные сомнения. Оно приводит к завершению, после которого можно оценить результат, позволяет остановиться лишь тогда, когда каждый уже может прочесть рукопись.

Оно позволяет прекратить усилия лишь тогда, когда ковчег вынесет тебя из бушующих волн, которые собирались поглотить тебя, и тогда все прежние труды вознаграждаются в том или ином виде.

Существует байка о том, что Аврора Дюдеван, писавшая под псевдонимом Жорж Саид, работала каждый вечер, как чиновник, с девяти до одиннадцати. Если что-то мешало ей сесть за писанину строго в это время, у неё случались истерики, хотя девица она была скорее холодная, чем возбудимая. Несколько раз бывало, что примерно за полчаса до одиннадцати она завершала свой роман. Тогда она брала чистый листок бумаги и начинала писать следующий, в самом деле – ведь до одиннадцати оставалось ещё минут тридцать, значит, у неё в голове не улеглось возбуждение, вызванное необходимостью думать, писать, работать.

Когда я смотрю на нынешнюю модель поведения у очень многих, в том числе и совсем не молодых, а достаточно взрослых людей, они кажутся мне по сравнению с неким идеалом чрезвычайно разболтанными – они способны проявить дисциплину и спокойное, достойное следование расписанию только под влиянием внешних факторов, и никак иначе. Может быть, коммунистическое иго, принуждавшее нас много десятилетий к чему-то, окончательно обесценило значение внутренней дисциплины, может быть, мы стали такими под действием неправильных стереотипов поведения, транслируемых на нас посредством массовой культуры… В общем, важно одно – мы потеряли умение держать себя в рамках без внешнего принуждения.

Конечно, какой-нибудь очень строгий психолог скажет, что Жорж Санд тоже писала, имея внешний «корсет» – или сроки с издателем, или заведённый распорядок дня… Но, по-моему, она как раз подгоняла все внешнее под это внутреннее своё устройство, обеспечивая внешней дисциплиной необходимое ей состояние работоспособности, как уже было сказано, с девяти до одиннадцати вечера.

И это единственный выход и того положения, в котором оказывается литератор. В самом деле, писание – штука очень трудная. Она требует такой отдачи, что без тренировки тут не обойтись, а каждый знает, что тренироваться легче, когда занимаешься этим регулярно. Тогда потребность делать своё дело возникает почти так же непроизвольно, как выделялся желудочный сок у собаки Павлова, как у спортсмена наступает режим двигательной активности, как у регулярного донора накапливается кровь, которую он должен сдать в медпункте.

Дисциплина избавляет ещё от одного очень неприятного эффекта – самопроизвольных всплесков творчества. По молодости у меня это бывало очень ярко, и почти везде, как половое возбуждение у неженатого постника. Я мог идти по улице, и вдруг на меня накатывало нечто, что имело отношение к моим писаниям, причём почти с галлюцинаторной силой. Я начинал «гнать» текст в троллейбусе, метро, иногда в разговоре с друзьями сбивался с интересной нам темы и начинал о чём-то совсем своём. Справляться с этой бедой я начал, научившись писать каждый день, желательно в одно и то же время.

И у тебя наступит пора, когда ты, если не бросишь творческие эксперименты, столкнёшься с той же проблемой – как не только «завести» свою творческую фантазию, но и не позволять ей включаться самопроизвольно. Кстати сказать, это не просто. И помощь тут может оказать ТОЛЬКО это негибкое, но такое необходимое качество – дисциплина.

Да здравствует дисциплина! Нет, в самом деле, что бы мы без неё делали?

Флоберу принадлежит утверждение: «Литературу делают волы». Вероятно, он имел в виду не столько упорство, право же, более свойственное улитке, а силу, давление и энергию.

Собственно, энергия в литературе имеет два состояния, два плана. Первый, это физиологическая нервная энергия литератора, включающая все трудозатраты, позволяющая представить то, что нужно описать, в своём воображении, позволяющая мозгу фиксировать воображаемые картины с помощью потока слов, заносить их на бумагу, при этом оценивая общее впечатление от них, позволяющая поддерживать необходимые для писания эмоциональные переживания, опять же стараясь контролировать все это хозяйство, а не пускать на самотёк без крайней необходимости… Ну, это, в общем, понятно.

А второй план, тоже очень тяжкий, который отражает необходимое состояние литератора при письме, – поддержание высокой энергетики текста. Пока что эта формула не совсем ясна, и признаюсь, тут я нахожусь в некотором затруднении. Ведь даже объяснение может не сработать, поскольку это нужно испытать на себе, обыкновенным описанием тут почти ничего не сделаешь, хотя проблема имеет вид чисто теоретической.

Итак, что же это такое – энергетика текста? В учебниках по креативному письму обычно говорят, что это использование каким-то образом наиболее подходящих слов, свидетельствующих о ясности, цельности текста и его относительной яркости, лёгкости, с какой он входит в сознание любого читателя, привлечение повышенного внимания не только смыслом и обликом, но парадоксальностью, гиперболизацией, юмором… Я же считаю, что это – своеобразное энергетическое давление, подобное тому, как гипнотерапевт «работает» своего пациента, или как при появлении на сцене иных хороших актёров в зале ощущается волна их личной эманации, или как случается у выдающихся музыкантов – своим выступлением они попросту создают из публики в зале некое психоделическое единство.

Как пример приведу самое начало пушкинского «Каменного гостя»: «…Дождёмся ночи здесь. Ах, наконец, достигли мы ворот Мадрида!» Не правда ли, отменная фраза. Какая экспрессия, энергия, какое весёлое начало! И, при всей экономности, в ней все ясно – и место, и проделанное долгое путешествие, и даже то, что герой рассчитывает на ночь, как говорится, не от хорошей жизни… А вместе с тем есть в этих словах и что-то гипнотическое, есть ощущение силы самого Александра Сергеевича, и есть некая атмосфера его «Гостя», словно бы мы в самом деле очутились душной ночью у мадридских ворот, и есть непонятное предчувствие, что дело кончится кошмаром, но нам при этом всё равно будет интересно… У Пушкина почти всегда так. Я мог бы цитировать, скажем, куски из «Пира во время чумы» или что-либо ещё, а всё равно слова звучали бы как гимн силе и энергии.

Вот к этому и следует стремиться, иначе высокого мастерства не видать. Почему-то так получается, что только сильные, энергичные люди, способные изрядно работать, люди, испытывающие симпатию к таким же энергичным героям, и в общем-то только они, пробивают лёд вялости и действительно владычествуют над текстом. Даже если такой литератор попробует изображать уныние и тоску своего героя, это будет такая напористая депрессия, что обычному человеку в минуты подъёма такое не одолеть, и потому будет интересна всем.