Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 38

– Ну и что? – спросил неприветливо. – Чему обязан таким вниманием?

Она молчала: официант принес кофе.

Кто она? – размышлял Дмитрий. Русская, француженка? Говорит-то по-французски, причем без малейшего акцента. Но сие ничего не значит: ей на вид около двадцати, вполне могла родиться в русской семье уже здесь, в Париже, отсюда и чистейшая речь. Он знает многих отпрысков русских семей, которые по-французски говорят безупречно, а на родном языке – с акцентом. Зачем далеко ходить за примерами: сколько возится Таня с Ритой, выправляя выговор и ошибки в русском языке!

Официант отошел, и девушка так резко отодвинула чашку, что кофе плеснулся на блюдце.

– Я хотела предупредить вас, – торопливо заговорила она. – Вы в опасности. Вы должны быть осторожней. У вас семья. Вам необходимо подумать о себе. О близких. Вы должны скрыться. Хоть куда-нибудь!

Видимо, она была искренне взволнована, вот и выходили такие рубленые фразы.

Вот те на…

Да что за черт?!

– Не пойму, о чем вы говорите, какая опасность? – холодно вскинул брови Дмитрий.

– Все вы понимаете! – прошипела девушка, придвигаясь к нему. – Вы откуда вышли на рю Дебюсси? А? Все понимаете! Вы должны мне поверить – это страшное место. Это страшные люди. Стены квартиры, которую они сняли… – о, эти стены многое могли бы рассказать! Они видели столько мучений, слышали столько отчаянных, безответных криков о помощи! Они вас используют, а потом убьют. И семью вашу убьют. Вы должны бежать, бежать немедленно!

У нее перехватило горло, а у Дмитрия холодок пополз по плечам.

Она сумасшедшая! Откуда взялась?!

– Вы спятили, – сказал грубо. – Вы просто спятили. Что вы такое несете? Вы что, из психиатрической клиники сбежали?

Она надменно выпрямилась:

– Да вы что? Вы мне руки должны целовать, а вы меня оскорбляете!

Дмитрий смотрел молча.

Он не хотел целовать ей руки. Он с удовольствием дал бы ей пощечину.

Он ее ненавидел так, как давно никого не ненавидел!

При свете тускло горящей под потолком лампы спящие заключенные напоминали некую однообразную темную массу, которая плотно покрывала пол. В камере средних размеров помещалось, как подсчитал Русанов, около двухсот человек. Днем они сидели на цементном полу, ночью лежали на нем, плотно прижавшись друг к другу. Иногда «масса» начинала шевелиться: заключенные поворачивались на другой бок, причем все разом: стоило шевельнуться одному, просыпались и другие.

Русанов лежал лицом к параше и нетерпеливо считал минуты, оставшиеся до поворота. Он никак не мог привыкнуть к своему спальному месту, но всех новичков «старожилы» старались сунуть именно туда. Ничего не поделаешь, приходилось ждать появления очередного новичка. Впрочем, при такой плотной заселенности камеры сюда могут больше никого не «подселить». С одной стороны, хорошо, ведь и так тут битком. С другой… с другой стороны, Русанов обречен каждую ночь нюхать парашу.

А впрочем, здесь везде, в любом углу царит исключительное благоухание карболки, которой моют пол, застарелого пота и проклятой параши. Главное – не думать об этом. Если не спится, воспользуйся возможностью снова и снова поразмыслить над тем, что случилось с тобой. Ведь днем ты ни на минуту не остаешься один – вся масса заключенных, которым негде присесть, беспрерывно циркулирует по камере, вроде того, как циркулируют зрители по фойе театров в антракте.

Русанов вспомнил свое первое впечатление о камере. Он с трудом переступил порог – и застыл, приткнувшись в сторонке, боясь шелохнуться, с ужасом глядя на «старожилов». В помятой, затасканной одежде или в одном белье, потому что в переполненной камере стояла жара и духота, бородатые люди, непрерывно кружащиеся по камере, показались непривычному глазу какими-то жуткими персонажами очерков Власа Дорошевича, настоящими бандитами и убийцами.

Очнулся Русанов, только когда к нему приблизился обросший бородой тип в грязной майке, в истрепанных брюках:

– Здравствуйте, Александр Константинович!

Русанов со страхом вгляделся – и вдруг узнал в свирепом оборванце коллегу из балахнинской районной газеты.

– Боже мой, Иван Семенович! За что вас?

Знакомый пожал плечами:

– А вас за что?

Русанов пожал плечами. Ну да, тогда он еще не знал о своем «преступлении». Теперь знает. И после первого допроса уже и сам обвыкся и стал малоотличимым от старожилов камеры.

Даже когда не таскают на допросы и не вынимают душу кулаками следователь и «молотобойцы», в камере стоит непрерывное жужжание голосов. Люди по мере сил своих стараются скрасить смертную тоску заключения, избавиться от тяжких мыслей о воле, о судьбе родных. Кто-то начинает пересказывать давно и недавно прочитанные книжки, кто-то молится, кто-то декламирует стихи, а профессор истории читает непрерывную лекцию о преобразованиях Петра Великого. Правда, Александру узнать о Петре удалось немного: недавно профессора забрали из камеры с вещами, а вскоре по тюремному телеграфу передали весть, что историк расстрелян. Ну что ж, некому читать лекции, и все же нескончаемым потоком льются рассказы, беседы, анекдоты.

Обычно вечером начинался «анекдотный репертуар». «Светский батя», как называли одного из содержавшихся в камере священников, перед отходом ко сну просил прочих помолчать и дать ему возможность «свершить молитву». Остальные охотно шли навстречу служителю культа: если не замолкали вовсе, то, во всяком случае, стихали. И вот однажды, «свершив молитву», почтенный священник не удержался и рассказал такой скабрезный анекдот, что, как говорится, стены покраснели от стыда.

«Тюрьма людей ломает», – с неловкостью пробормотал оказавшийся в ту минуту рядом с Русановым какой-то бывший унтер. Между прочим, его-то тюрьма как раз не сломала: он не мог скрыть своей радости от того, что ему посчастливилось повстречаться в камере с двумя-тремя бывшими царскими офицерами, которые прежде каким-то образом умудрялись уйти от «карающей десницы советской власти».

Два других представителя духовенства, священник и диакон, вели себя благочинно: целыми днями сидели молча, перебирая мысленно молитвы и службы, и только когда приносили баланду, они обменивались одними и теми же фразами: «Отец диакон, потрапезуем?» – «Потрапезуем, отче». – «Ну, Господи благослови!»

И священники, и царские офицеры, и красные командиры, и профессора, и журналисты, и советские ответработники, и юристы – все они здесь были контрики, ка-эр (так в обиходе назывались осужденные за контрреволюционную деятельность), словом, враги народа. И, кажется, все, как и Русанов, на допросах открывали для себя много нового и интересного: узнавали, кто какой разведкой завербован, когда и за сколько, узнавали о заданиях, которые ими были получены от «заокеанских хозяев». Узнавали о своих сообщниках: ну да, каждый из них – всего лишь часть «разветвленной шпионской сети», которой оказался опутан Энск в 1937 году и которая на самом деле существовала лишь в безумном воображении энкавэдэшников.

В первые дни все только возмущались и каждый надеялся, что случившееся с ним – недоразумение, которое скоро разъяснится. После одного-двух допросов с участием «молотобойцев» надежда на разъяснение развеивалась, как сон, как утренний туман. На некоторое время человеком овладевало тупое отчаяние – и именно отчаяние в сочетании с особенно методичными и жестокими допросами, длившимися иной раз по несколько суток (людей приволакивали назад в камеру почти без признаков жизни), заканчивавшимися частенько в спецкарцере с обложенными льдом стенами либо с раскаленными батареями отопления, и вынуждало невиновных признавать всю возводимую на них напраслину, да еще и других невиновных оговаривать. Тюрьма на Арзамасском шоссе, это чудище с жадно разверстой пастью, алкала новых и новых жертв… и получала их. Потом, по прошествии приступов первого отчаяния и тупого смирения, когда заключенные, чудилось, воскресали лишь для того, чтобы угрюмо прожевать кусок непропеченного хлеба и проглотить кружку теплой баланды из гнилой свеклы, репы или мороженой картошки, во многих вновь вспыхивала воля к сопротивлению. Тогда они замыкались в себе, переставали слушать пересказ романов Дюма в сокращенном варианте или предаваться ностальгическим воспоминаниям и напряженно думали о том, что сделать, чтобы сбить с толку следователя, заставить взглянуть на себя как на серьезного противника, а не как на отработанный материал, тряпку, растоптанного слизняка. Помочь могла только ледяная логика опровержения всех предъявляемых обвинений, которые, по большей части, были такой же вопиющей – ну просто из рук вон! – чепухой, как попытка покушения на Сталина во время первомайского парада, инкриминированная Александру Русанову.