Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 35

И все-таки если бы товарищ Верин почаще бывал в доме, он рано или поздно перековал бы Олиных родных. Самой ей это сделать затруднительно. Она до седых волос будет в доме ребенком, понятно же! И все, что она ни скажет, поднимается на смех.

Было время, Оля мечтала, чтобы товарищ Верин влюбился в ее маму и женился на ней. Честное слово, она не отказалась бы от такого отца!

Но, кажется, маме не очень хочется за него замуж. Как только Верин появляется на пороге, лицо у мамы делается скучное-прескучное! Она шмыгает в свою комнату и сидит там тихо, как мышка. Или убегает в госпиталь, даже если у нее нет дежурства.

Все понятно… Когда Оля подходит к Кольке Монахину, у того тоже делается скучное-прескучное лицо.

– Ну чего тебе, Аксакова? – цедит он уныло и торопится отойти.

Колька презирает Олю из-за ее семьи! Он же комсомолец, сознательный насквозь! Наверное, он таким родился. Ему повезло. А Олины родственники родились другими. И, видимо, такими помрут.

Когда-то Дмитрий вычитал (он не помнил где, не в многомудрой книге, а вроде бы в календаре или каком-то пустяковом журнале) невесть как попавшую туда цитату из знаменитого Блеза Паскаля: «Мы не живем – мы ждем и надеемся». Вроде бы не обратил внимания на нее, даже сопроводил ироническим поднятием бровей, а теперь вдруг те слова вспомнились да так на душу легли, что, казалось, никогда раньше не слышал ничего столь точного. Выходило, что все последние семнадцать лет он находился в ожидании событий, которые происходили с ним сейчас. Очень хорошо подходило к описанию его состояния и известное ироническое присловье: «Не согрешишь – не покаешься». Вот именно! Он накапливал грехи, чтобы начать наконец получать отпущение. Однако его еще надо было заслужить…

Именно так сказал ему Сергей – высокий, очень худой, даже изможденный мужчина лет пятидесяти, сохранивший на своем смуглом, туго обтянутом кожей лице следы замечательной красоты. Видимо, особенно хороши были когда-то его серо-зеленые глаза. То есть они и теперь остались красивыми, но, полуприкрытые морщинистыми, темными веками, странным образом придавали лицу настороженно-хитрое выражение. Некий трагизм в сочетании с определенной жуликоватостью. «Не то падший ангел, не то Шейлок», – так определил для себя Дмитрий этого господина… или все же товарища? Шадькович называл его просто Сергей – без отчества, без фамилии, без какой-либо преамбулы. Но, конечно, Сергей был именно товарищ, ведь он являлся одним из ведущих сотрудников «Общества возвращения на родину». В его обязанности входил инструктаж и проверка лиц, подавших заявление о возвращении в Россию и о предоставлении советского гражданства. Для начала инструкция была проста: строжайшее соблюдение тайны своих намерений. Сергей придирчиво допытывался, известно ли близким Кирилла Шадьковича и Дмитрия Аксакова об их желании вернуться на родину.

Шадькович в ответ на его вопрос только плечами пожал:

– У меня никого нет, говорить некому. Правда, я Дмитрию Дмитриевичу сказал, но он – особая статья.

Сергей кивнул:

– Ну да, вы единомышленники. А больше, значит, никому, а, Кирилл Андреевич?

– Клянусь.

– Хорошо. А вы, Дмитрий Дмитриевич?

– О заявлении – ни словом никому не упомянул, нет. Однако я сто раз говорил и жене, и друзьям в Войсковом союзе, что страшно тоскую по России. Не далее как вчера спорили среди господ офицеров, что каждому из нас дороже: свобода или Россия. Вышло, что всем дороже свобода, потому-то мы здесь, а Россия – там. Но потом воленс-ноленс стал вопрос: а нужна ли нам свобода без России? На самом деле таких, как я, больных тоской по родине, очень много, и я как раз не согласен, что мы с Кириллом Андреевичем должны молчать. Напротив, надо рассказывать! Не всем, конечно, а людям, которым мы доверяем. Вы и ваша деятельность должны быть ближе, понятней возможным возвращенцам. Ведь вас многие просто-напросто боятся: стоит, мол, к вам на порог, как человек будет схвачен и тайно вывезен в большевистские застенки.

Тут он невольно запнулся.

Сергей взглянул понимающе:

– Что, по-прежнему говорят, будто похищение Кутепова и Миллера – рука Москвы?

– А разве нет? – открыто взглянул Дмитрий.

Сергей укоризненно качнул головой:

– Я бы знал. Нет, мы не причастны.

– А между тем генерал Скоблин исчез, его жена певица Плевицкая арестована как соучастница похищения Миллера. Якобы имеются неопровержимые доказательства, однако их никто никому не предъявляет, берегут до суда. В РОВСе сейчас разброд и шатания, за каких-то несколько месяцев все разительно переменились. Скажите, а правда, что Скоблин и Надежда Васильевна были вашими агентами?

– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите, – пожал плечами Сергей. Он был так худ, что костюм при всяком движении привольно болтался на нем, словно не человеческое тело облегал, а покрывал некое бесплотное существо. – Слушайте больше досужей болтовни.

– Болтовни много, вы правы. И злобной болтовни! В такой атмосфере волей-неволей приходится помалкивать, что заявление о возвращении подал, – продолжал Дмитрий. – Иначе какие-нибудь из наших фанатиков просто пристрелят в запальчивости. Но, повторяю, вы свою работу зря не пропагандируете, зря ее в такой тайне держите. Ведь святое дело – изверившимся людям вернуть надежду на возвращение, на то, что родина готова их принять с распростертыми объятиями…

– А вот этого не надо! – блеснул глазами, в одно мгновение принявшими суровый стальной оттенок, Сергей. – Насчет объятий – не надо. Все вы повинны в пролитии братской крови, в войне против собственного народа. Кто-то больше, кто-то меньше. Тем, кто меньше, кто искренне раскаивается, мы протягиваем руку как будущим товарищам. Тем, у кого кровищи по локоть, у нас делать нечего. Но и перед теми, кому разрешен будет путь в Россию, мы ковровые дорожки раскидывать не будем. Заслужить право на родину – вот что вам предстоит. Как? Со временем скажу. Для начала к вам такая просьба: подумайте, приглядитесь, прикиньте, кто из ваших хотел бы вернуться. Только ни в коем случае не вступайте ни в какие опасные разговоры! Повторяю: приглядывайтесь, исследуйте людей на расстоянии. Ошибетесь – не страшно. У меня есть кое-какие данные – хотелось бы проверить, насколько они соответствуют реальности. Встретимся через неделю, в следующий четверг, тогда и доло́жите. А сейчас – до свиданья, товарищи.

И Сергей пристально поглядел в глаза Дмитрию, рука у которого невольно дрогнула при этом обращении.

– По сути, нам предложили шпионить за своими… – пробормотал Шадькович, спускаясь по узкой лестнице с первого этажа, где размещалось «Общество возвращения на родину», к двери, ведущей на рю Дебюсси.

Дмитрий, идущий впереди, резко обернулся, возмущенный его высказыванием… тем более возмущенный, что то же самое пришло на ум в первую минуту и ему, но тотчас было старательно изгнано из головы.

– Я смотрю на это иначе. Мы сами для себя должны прежде всего решить, на кого можно будет смотреть как на будущих товарищей по жизни в России, а на кого – нет.

– Ну да, ну да, – рассеянно закивал Шадькович, – оно, конечно, так… Нельзя быть беременной наполовину, как говорится. Или мы хотим вернуться и делаем все ради достижения цели, или не хотим – и умываем руки. Конечно, конечно… А все же не нравится мне тема, которая навязчиво звучит в речах Сергея: что нас надо проверять и вроде бы даже очищать для возвращения. Мол, для нас, отпетых эмигрантов, это такая честь, что мы должны чуть ли не на коленях в Россию ползти. Как «Хромой барин» Алексея Толстого, помните? Кстати, Алексей Толстой вернулся и, по слухам, теперь очень, очень на коне в России. Как и Горький. И никто их не заставлял что-то там искупать, чуть ли не кровью смывать свой грех эмиграции.

– Ну, Алексей Толстой – один, он талантище черт знает какой. Горького я терпеть не могу, но ладно, считается талантливым. И он тоже уникум. А мы с вами – имя нам и нам подобным легион, – невесело ухмыльнулся Дмитрий. – Конечно, если по-хорошему, я за свободное право возвращения, но… Вы тут, в Париже, человек еще новый, мало на наших собраниях бывали, не слышали тамошних разговоров, не знаете, какой страшной ненавистью большинство русских преисполнено к новой России. Пусти-ка их туда, начнут ведь повально резать всех, начиная с пограничников и консульских чиновников и кончая первыми же встреченными на родимых просторах детьми и бабами. Понятно, что Сергей и его товарищи осторожничают.