Зима в раю - Арсеньева Елена - Страница 23

Саша боялась, что возчик сделает одну ездку, а потом пожалеет лошадь и укатит в госпиталь. Много ли вывезешь за один раз? Но он, видать, пожалел ее, а не лошадь, и за три раза они перевезли все дрова. Лошади, конечно, тяжко пришлось. Однако, когда на сани нагружали дрова, Саша оставляла сидеть только Олю, а сама шла пешком…

Потом она стала бояться, что сваленные во дворе, нерасколотые поленья растащат соседи, и всю ночь не спала: сидела под окном и молилась Богу, чтобы охранил несчастные деревяшки, от которых зависела жизнь. Бог сотворил чудо: наутро вернулся из Москвы Шурка и весь день махал топором. Когда через сутки Саша вернулась из госпиталя, дрова были аккуратно сложены в сарайчик и надежно заперты, половину кухни заняли поленья, а чуть живой от усталости Шурка сидел в гостиной, держа на руках спящую Олю.

– Всю ночь не спала и мне не давала, – прошептал он сестре. – Все время вскидывалась и спрашивала: «Дядя Шура, я забуду, как они стучали? Я это забуду? Я не хочу это вспоминать!» Что случилось-то? Кто стучал? О чем она не хочет вспоминать?

Саша рассказала ему, кто стучал, и они долго сидели потом молча в жарко натопленной комнате, и, казалось, никаким теплом невозможно было унять тот душевный озноб, который бил их обоих. Нещадно бил…

Наверное, Оля все же забыла, «как они стучали». Ведь тогда ей было всего лишь пять лет, а сейчас почти двадцать два. Она заканчивает университет, хочет вступить в комсомол, она активистка… Что ей теперь до тех давних воспоминаний, что ей до старого кладбища…

Александра пробралась сквозь пролом и побрела по сугробам, стараясь попадать ногами в глубокие обледенелые следы, черневшие в снегу. Может быть, это ее старые следы, а может быть, и нет. Она больно задела ногой о схваченный ночным морозом наст на краю следа. Нужно было валенки надеть, вот что, а она, невесть почему, побежала в ботах. На улицах подтаяло, что да, то да, но здесь-то снег не растает чуть не до апреля. Уже и верба желтым пухом подернется, и стволы примороженных осин позеленеют, оживая, а снег все еще будет грязным серым одеялом покрывать могилы…

Ой, да Любка же сказала – сносить кладбище будут. А в апреле на этом месте разобьют сквер. Или парк?

Не может быть! Не может!

Сначала Дмитрий ее не узнал. Женщина лет тридцати пяти, красивая, с точеным, породистым лицом, миниатюрная, со стрижеными пепельными волосами и большими серыми глазами. Конечно, русская, эмигрантка, иначе не забрела бы в «очаг» младороссов. Дмитрий ее здесь уже видел, но раньше она все сидела молчком в уголочке да слушала, а тут вдруг разговорилась. Да как! И когда она заговорила, Дмитрий ее вспомнил. Вспомнил… и даже холодом его пробрало, потому что подумалось: «Вот и сбылось тещино предсказание!»

Ну в самом деле, на собрание к младороссам он заехал прямо из Биянкура, после окончания съемок на «Cine-France», это раз. И вот, пожалуйста, два – разговорившаяся женщина уж точно явилась из его дальнего, давнего, энского прошлого, из года этак 1904-го. Дмитрий даже имя ее вспомнил: Нина Мещерская, дочь директора сормовского завода, знаменитого предшественника Никиты Ильича Шатилова. Отец Нины, Александр Васильевич Мещерский, собственно, и сделал из Сормова мощный промышленный район, а не сборище кустарных мастерских, чем он был прежде. Конечно, Дмитрий в те далекие годы о таких вещах не думал – несколько раз Ниночку и ее сестру Ирочку привозили в танцклассы, которые устраивал для своей дочери Марины миллионщик (ну, прилагательное «бывший» прибавлять не стоит, иначе придется его повторять до бесконечности!) Аверьянов, и с Ниночкой было очень легко и приятно танцевать, она не путала трудных па, не то что Маринка Аверьянова по прозвищу Мопся, – только это в ту пору его и заботило. Потом девочки Мещерские приезжать почему-то перестали: то ли далеко, все же из Сормова в Верхнюю часть не больно наездишься, то ли собиравшееся у Аверьянова общество мадам Мещерская (весьма высокомерная особа!) сочла для своих дочек не комильфо, то ли просто не захотелось Ниночке и Ирочке танцевать. Вскоре после событий 1905 года Мещерские покинули Энск, Александр Васильевич сделался очень большой шишкой – ей-богу, роль его в развитии русской промышленности трудно переоценить, не зря его называли русским Фордом: он руководил самыми крупными военными заводами, и кабы правительство послушалось его рекомендаций по реорганизации железнодорожного транспорта и пароходства, кто знает, как развивалось бы течение мировой войны…

Об этом и говорила сейчас Нина Мещерская (теперь она, впрочем, изменила фамилию, потому что вышла замуж за Игоря Кривошеина, сына бывшего министра земледелия при Николае II, потом деникинского министра) на собрании «очага». Младороссы, в своем стремлении непременно повернуться «лицом к России», порой перебарщивали и впадали в нелепое и почти смехотворное преклонение перед «советскими достижениями». Очень часто на информационных докладах о развитии промышленности, о технических достижениях в Советском Союзе повторялись вслепую данные советской прессы, по которым выходило, что до 1920 года в России вообще не было ни промышленности, ни техники – вообще ничего! Нина Кривошеина возмутилась и взялась доказать, насколько все тут ошибаются. И вот, собрав в памяти все, что услышала о развитии тяжелой промышленности в России от отца, она рассказала «очагу» о фабриках московского или волжского купечества, о теплоходах на Волге, о царицынском военном заводе, который строил ее отец, о телефонизации (одной из старейших в Европе!) и так далее. Сперва ей кто-то возражал, и даже довольно резко, но Нина не дала себя сбить, и кончилось тем, что многие (из более молодых младороссов особенно) признались, что первый раз в жизни все это слышат.

Дмитрий, конечно, слышал не первый раз, но выслушал с удовольствием. Потом, после доклада, подошел к Нине, заговорил об Энске. Нина не забыла и танцклассы у Аверьянова, и Дмитрия, и всех посетителей танцклассов. Вспоминая их, невольно составили довольно унылый список: Мопся Аверьянова в четырнадцатом году сослана, теперь наверняка на коне – ведь власть взяли те, ради кого она предала свой класс, свою семью; Саша Русанова-Аксакова осталась в Энске, бог весть, жива ли; о Варе Савельевой и Тамаре Салтыковой тоже ничего не известно, ведь они тоже оставались в Энске; Витька Вельяминов зверски убит в Одессе; внуки миллионщиков Рукавишниковых и дочери городского головы Сироткина лишились жизни еще в восемнадцатом, в Энске: семьи полностью расстреляны большевиками… Ну и так далее – все это сильно смахивало на мартиролог.

Да, Нина была лицом из давнего-давнего прошлого, однако, немного проводив ее и расставшись около метро (Нина хотела было пройтись, но посмотрела на ногу спутника и приняла его извинения), Дмитрий пожал плечами: она подходила по всем меркам. Но… Теща говорила о человеке, которому он причинил какое-то зло, причем это было связано с выстрелами и войной. При чем же здесь Нина Мещерская? Дмитрий немного повспоминал своих прежних товарищей по оружию. Никто из них не мог его ни в чем упрекнуть! Разве что та старая история с Сашенькиным наследством… Как бишь его звали, того неприятного типа, который шантажировал его на энской «Миллионке», в кабачке «Попугай!», тем, что Дмитрий так необдуманно ввалился в революционное дерьмо? Вроде назвался он Ивановым… что-то в этом роде, незамысловатое такое… Обворожительную даму, его компаньонку, Дмитрий потом встречал (вернее, она, облаченная в умопомрачительный лиловый наряд, облегавший ее, как перчатка, навещала его в петербургском госпитале), а тот господин канул невесть куда… А впрочем, это не он: теща говорила о выстрелах, о людях, говоривших по-немецки… Так-так, горячо, горячо…

– А ведь ей-богу! – внезапно воскликнул Дмитрий и тут же прихлопнул рот ладонью, пробормотав: – Pardon! – потому что от него испуганно шарахнулись две какие-то усталые мидинетки.

А ведь, ей-богу, был такой человек, которому Дмитрий причинил зло, был! Дмитрий отчетливо вспомнил давнюю историю: как он унтер-офицера Полуэктова, большевика, члена какого-то там солдатского комитета, преследовавшего Дмитрия, который пытался скрыться от большевиков, обманутых им, очень удачно отправил в дали невозвратные. Но шанс встречи с ним в Париже был равен не просто нулю – минус нулю! В Германию Полуэктов еще мог попасть, но в Париж… К тому же теща намекала на какую-то благодарность, которую встреченный человек из прошлого должен к Дмитрию испытывать. Да ну, чушь. Чушь невероятная! Какое счастье могло его ожидать? Лагерь для военнопленных? Вот уж велико счастье! Скорей всего, он погиб, вот и счастье вам.