Твой враг во тьме - Арсеньева Елена - Страница 75

Серега Молодец дернулся было что-то сказать, но наткнулся на взгляд Андрея и отвернулся. Дмитрий тоже поймал этот взгляд, и, хотя Андрей молчал, все стало ясно без слов. Лицо у Разумихина было злое… бессильно-злое. Он тоже не мог заставить себя выговорить оскорбительное, уничтожающее: «Не место инвалиду там, куда едет Дмитрий. Еще неизвестно, чем обернется эта поездка, ему может понадобиться помощь, а не обуза!» Все трое понимали: Андрею больше невмоготу оставаться на запасных путях, жить половинной жизнью, таиться в тылу, когда привык быть на линии огня. И если его терпение выбрало именно этот момент, чтобы лопнуть, ну что ж, значит, для Дмитрия настало время платить по своим долгам.

Они выехали молча и молчали, наверное, полдороги, не глядя друг на друга, чувствуя странную тяжесть, навалившуюся на плечи. И только в Воротынце, когда, намерив сто восемьдесят километров, остановились перекусить и размять ноги, Андрей вдруг сказал:

– Спасибо тебе. – И совсем тихо добавил: – Спасибо, что понял: неохота в постели помирать.

– Ерунда, – прокашлявшись, ответил Дмитрий – Пробьемся как-нибудь!

Тяжесть исчезла.

– Это что же за марка? – Оживший абориген ходил вокруг «Атамана» чуть ли не в припляс, щупал его жадными руками, пинал шины, приседал, норовя вообще лечь плашмя, лишь бы заглянуть под днище. – А почему оранжевая? «МЧС», – прочел он, отделяя букву от буквы. – Это что за такая хренова чушь? А, мужики? Уж не с радиацией ли связано?

– С ней, родимой, – вкрадчиво отозвался Андрей.

Мужик отшатнулся:

– Правда, что ли? А пиво… пиво тоже было радиоака… радиокативное?

Дмитрий, боясь испортить забаву неуместным смешком, полез за руль.

– А это, – ответил Андрей мрачно, – ты узнаешь через три дня. Вскрытие покажет. Но, говорят, водка это дело нейтрализует. Так что лечись!

И прыгнул на свое место, не слушая жалобного вопля:

– Да где ж я денег на бутылку возьму? Вы сгубили, вы и лечите!

– Сурово ты с ним, – усмехнулся Дмитрий, когда деревня Камышанка и ее обитатель остались далеко позади. – Безжалостно, сказал бы я!

– А, надоело это мурло, – отмахнулся Андрей. – Ну и чмо… Слушай, ты заметил: ветшает народишко! Раньше в такой вот глухомани можно было найти чистейший русский тип…

– Да тут же Чувашия, где ты русский тип возьмешь? – перебил Дмитрий.

– Какая разница – Россия, Чувашия? Думаешь, среди чувашей нет здоровяков и красавцев? А полукровки, так те вообще – глаз не отведешь.

– Ну, может, это чмо – печальное исключение, – попытался утешить Дмитрий.

Но Андрей качнул головой:

– Да нет, я уже сколько раз замечал: деревня хиреет. Пьют, собаки, много, не столько вкалывают с утра до вечера, сколько пьют. Причем как пьют? Сколько будет налито – столько и будет выжрано. Меры не знает никто, абсолютно никто. В городе еще как-то не так люто хлобыщут, а за деревенским столом даже как-то неприлично говорить: все, мол, больше мне не наливайте. И ты думаешь, дело только во внешности? Мозги вянут! У них же одна извилина на всех собутыльников, и та укороченная!

– А барышни тут приглядные, даже очень, – возразил Дмитрий.

– Могущество российское женщиной прирастать будет, – согласился Андрей. И поморщился, вслушиваясь в жуткий голос однофамилицы знаменитого русского пророка и авантюриста начала века, вдруг взревевшей из приемника. – Только не этой женщиной. Я выключу, ладно? Или поискать что-нибудь другое?

– Ну поищи, – согласился Дмитрий.

Андрей шарил по эфиру, но тот, как назло, был весь заполонен сверхтяжелым роком. Иногда, правда, проскакивали бойкие мелодии, однако текст шел сплошь на незнакомом языке, напоминающем птичье щебетанье. И вдруг прорезался мужской голос:

– …оранжевый! Оранжевый, говорят. Керя, ты ухи протри: желтый такой, ну желто-горячий автомобиль ихий! Понял?

Рука Андрея дрогнула, нечаянно сбив настройку. Друзья переглянулись.

– Это не про нас? – прищурился Андрей и начал медленно шарить настройкой по эфиру.

Голос мельтешил, пропадал, путался с утробным завыванием певицы, потом вдруг снова прорезался совершенно отчетливо:

– Двое мужиков. Во, здоровущий один, а другой хиляк, вы его на мизинец возьмете.

Послышался неразборчивый скрежет, означавший, видимо, вопрос, на который тут же последовал ответ:

– Да ни хрена не говорили! Вообще ни слова! Узнали дорогу – и поминай как звали. Хотя нет, хиляк обмолвился: дескать, из-за радива… словом, радикативный контроль. Только что я, контроля такого не видел?

– Мама родная, – тихо сказал Андрей. – Ушам не верю…

– Да, похоже, насчет извилины – это ты крепко лопухнулся, – наконец обрел дар речи не менее ошеломленный Дмитрий. – И не так уж он, надо полагать, пьян был, этот деревенский Штирлиц! Уж не тетка ли Лизавета у него за радистку Кэт? Или автономно работает? И кому же на нас стучит это чмо? А главное – зачем?

– За-га-доч-но… – пробормотал Андрей. – Ну ничего. Скоро увидим. Вон, горелая роща впереди – значит, выходим на финишную прямую к разгадке.

Лёля. Июль, 1999

Баба Дуня сообразила мгновенно: толкнула Лёлю в угол, за выцветшую ситцевую занавеску, где стояли железная кровать под неуклюжим лоскутным одеялом и маленький сундучок.

– Сиди тут! – выдохнула баба Дуня и отпрянула, а в следующую минуту скрипнула, открываясь, дверь, кто-то тяжело ступил на порожек – и раздался голос, такой тяжелый, как бы негнущийся, что, чудилось, ложка в нем застрянет, будто в переваренной каше!

– Здорово, хозяева. Чего отсиживаетесь от общего горя?

– Здоровья и тебе, господин староста, – откликнулась баба Дуня, и Лёле почудилось, будто ее голосочек дрожит.

Господин староста, ну надо же! Развели тут какие-то китайские церемонии. Правда что – уж не провалилась ли Лёля ненароком в какую-нибудь темпоральную дыру: то ли в пору крепостного права рухнула, то ли чуть поближе – во времена оккупации угодила? Господин староста… Как же его называла баба Дуня? А, Ноздрюк!

– Чего, говорю, отсиживаешься? – гулко, будто в бочку, повторил Ноздрюк. – Не слыхали, что ли, про похороны? Для такого дела всех от работ освободили, чтоб по-людски простились с покойницей, а вы тут…

– А я не каторжная, чтоб меня освобождать, – попыталась дерзить баба Дуня. – Стара уж по людским сборищам таскаться. Да там и без меня, я чай, охотников убиенную страдалицу помянуть…

Лёля едва не ахнула. И Ноздрюк, конечно, сразу прицепился к невзначай уроненному словечку.

– То есть как это – убиенную? – Голос его построжал. – Откуда такое? Почему это – убиенную?

– Ну а что, скажешь про нее – в бозе почила, да? – огрызнулась баба Дуня. – Не в своей же постели померла. С лестницы убилась – значит, убиенная!

Ловко вывернулась старушечка, ничего не скажешь. Ужом вышла!

Лёле удалось перевести дух. Тут она заметила, что занавеска не вполне смыкается со стенкой, и осторожно приникла к щелке.

Первое, что увидела, – это стол, уставленный остатками еды. Посредине возвышалась бутылка с «божьими слезками», заткнутая свернутым обрывком газеты. Тут же стояли две стопочки. Лёле был виден сидевший на сундуке Алексей. Прижав к себе козленка, он поверх кудрявой серой головки испуганно смотрел на стол.

О господи, да что же баба Дуня не скрыла следы их пиршества?! Не успела, наверное. Уж больно неожиданно нагрянул Ноздрюк.

Но, может быть, он уже и уйдет? Не заметит предательских стопок?

Зря надеялась.

– Да ты, гляжу, все же поминаешь соседку? – прогудел староста, но голос его звучал чуточку звонче, оживленный насмешкою. – Все как у людей: закуска, выпивка. Неужто в одиночестве спиваешься, а, бабуль? Хотя нет – две стопки, вижу. А собутыльника своего куда подевала? Небось за занавесочку спрятала?

У Лёли подкосились ноги. Ее бросило в жар, потом в холод. Пол уже гудит под тяжелыми шагами… Ноздрюк идет к ней. Попалась!