Сыщица начала века - Арсеньева Елена - Страница 79

«Остановились! Остановились!» – кричал несчастный, бросившийся с первого этажа и убившийся до смерти. И Поливанов спрашивал время перед тем, как выдернул нож из своей страшной раны. И тот, кто бросился под трамвай, что-то говорил о часах.

Теперь понятно, почему.

Она зажмурилась, вспоминая яму посреди Щелковского хутора. Почему Сухаренко пришел именно туда? Почему заполз под эти листья, зарылся в них, чуя приближение смерти? Только ли потому, что это были осиновые листья, а осина – дерево предателей? Или он просто устал от всеобщей ненависти и надеялся, что здесь, в этой яме, его никто и никогда не найдет? Не скажет: «Туда тебе и дорога»? Может быть, ему стало нестерпимо. Что на него все всегда смотрят с ненавистью и презрением, вот он и попытался спрятаться от этих взглядов?

Никто не знает…

– Но раз он умер, – вдруг сказала Света, и лицо ее порозовело от радостной надежды, – я уже не умру, да? И больше никто из нас не умрет? Опасности больше нет?

– Конечно, нет! – бодро воскликнул Денисов.

А Богачев не сказал ничего. Он смотрел на Алену, как будто не знал ответа и хотел, чтобы этот ответ подсказала она.

«Конечно, нет!» – чуть не воскликнула и Алена, но слова замерли у нее на губах.

Наталья Самойлова! Наталья Самойлова умерла, хотя в это время ненавидимый ею Сергиенко уже был убит!..

– Доктор, – пробормотала Алена. – А ваши часы могут идти назад?

Он отвел глаза.

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

(На этой странице дневника вклеена газетная вырезка).

Вот все и кончено. Уезжаю завтра в Петербург, на курсы. А потом, надеюсь, попаду и в действующую армию. Если понадобится, призову на помощь все старые связи отца, чтобы добиться этого.

Смешно… я поступаю совершенно как мужчина, у которого разбито сердце, и он хочет поскорее свести счеты с жизнью! Ну что ж, я во многом и раньше хотела уподобляться мужчинам, быть вровень с ними умом и логикой… женской логикой! Так какая, интересно знать, логика, мужская или женская, привела меня на край того обрыва, с которого я готова сорваться? Ответа на этот вопрос я не могу дать. А впрочем, это и неважно!

Дневник с собой не возьму – если там придет охота писать, начну новый. Этот спрячу в старый тайник, который показывал мне отец. Смешно, от кого я хочу прятать свои записи? От Павлы, что ли? Или боюсь, что…

Дальше зачеркнуто.

Ладно, прощай, прежняя жизнь! Может быть, я еще пожалею… Нет, главное – не оглядываться ни на что. Ни на кого! Может быть, я не вернусь. Что тогда подумает…

Зачеркнуто.

Почему-то нынче взбрели на ум и нейдут из памяти последние строки из письма, которое удалось прочесть таким странным, таким диковинным образом. Помню, как трепетала раскаленная бумага с четкими огненными строками… Письмо удалось прочесть благодаря мне!

О господи, уж не донеслось ли до меня эхо моего былого тщеславия?!

Ну, разве что самое отдаленное эхо…

Мне кажется, все это происходило не месяц назад, а по меньшей мере год, в течение которого я совершила некий долгий путь из цветущего сада в выжженную пустыню. Обретенное спокойствие и холод души стоили мне дорого. Забыто все, кроме выспренних – и в то же время неуклюжих строк, которые еще тогда, помню, заставили сжаться и затрепетать мое сердце. Теперь-то и трепетать уже нечему… а потому – а потому «забудьте поскорее меня, вас недостойную, счастье свое упустившую…».

Забудь меня, как я забыла тебя!

На этом записи в дневнике Елизаветы Ковалевской заканчиваются.