Сыщица начала века - Арсеньева Елена - Страница 69

Ладно, какой смысл ломать голову над маршрутом, который угадать невозможно? Не лучше ли попытаться доискаться до причин похищения?

Кстати, первое, что приходит в голову: их заманили в ловушку не без участия кого-то из своих, со «Скорой». Этот «кто-то» определенно знал, что в бригаде не будет мужчины. А между прочим, лучше всех об этом осведомлен именно отсутствующий фельдшер – этот противный Костя.

Неужели он их продал? Но тогда он полный идиот, ведь на него первого падет подозрение…

Да, если будет кому это подозрение высказывать. Костя, подставляя их, по-видимому, совершенно не боялся, что его может кто-то обвинить. Почему? Не потому ли, что был уверен: обвинять окажется некому?

Значит… значит, очень может статься, у детективщицы Дмитриевой не будет шанса написать новый романчик? То есть их путь – это путь в одну сторону?

Неужели Костя, каким бы противным он ни был, мог так хладнокровно обречь на смерть двух женщин? Особенно Свету, с которой вместе работал?

Кстати, он неосторожен. Его отсутствие в день похищения обязательно покажется подозрительным тем, кто, рано или поздно, будет распутывать это дело. Костя глуп, если не учел этого!

А может быть, уже некому учитывать? Может быть, его услугами воспользовались – и тотчас Костю ликвиднули, чтобы потом невзначай по дурости своей не навел на след?

Кто раз убил, убьет и снова, как поет Анита в мюзикле «Вестсайдская история». Костю, может статься, уже ликвиднули, скоро настанет очередь похищенных женщин.

Но почему? За что?!

Итак, в похищении замешаны богатые люди. С деньгами и большими возможностями. Но с какого боку нищая докторша со «Скорой» и полунищая писательница могли перебежать дорогу большим людям? Кого они вообще знают – из больших людей?!

Да никого. Никого, кроме… кроме Чупа-чупса.

Автомобиль остановился. Но никто не трогался с места, не вытаскивал пленниц. Видимо, окружающая обстановка не располагает к выведению на улицу связанных женщин. Значит, место, в которое их привезли, не слишком уединенное…

Да, издалека доносятся детские голоса. Детвора орет прямо-таки шало. В футбол играют, что ли? Дерутся? А теперь собака лает.

Алена вслушивалась так жадно, что начала задыхаться.

Вдруг щелкнула, открываясь, дверца, потом тихий голос сказал:

– Выходим быстро, и не дурить.

Алену подхватили под руку и поволокли из машины, причем пистолет снова упирался в шею. Несколько шагов, хлопок входной двери… запах подъезда. Алена раздула ноздри. Припахивает сыростью, но не мусоропроводом. Лестница, по которой они проделали пять шагов, узкая… На сей раз они в хрущевке, догадалась Алена, но какой ей прок от этой догадки?

Вошли в какую-то квартиру. Новый запах… запах пустоты и неуюта. Безликий какой-то. Идут по узкому и длинному коридору – десять шагов; теперь вошли в комнату. Алену толкнули к стене, словно партизанку перед расстрелом, но стрелять не стали.

Алена распрямилась, размяла затекшие в машине ноги. Пошарила руками по голой, оклеенной обоями стене. Обои самые простые, бумажные…

Снова шаги – это, наверное, Свету привели.

Черт, где они? Зачем? Почему?

Так, думай быстро. Найдешь ответ – может быть, поймешь, как спастись.

Предположим, дело и прямо каким-то боком связано с Чупа-чупсом. Но единственное, что связывает всех троих, это то, что Алена и Света знают о существовании некой кассеты. Но тогда получается, за квартирой Нонны следили? Или Света кому-то обмолвилась, что нашла в квартире запьянцовской пьянчужки некую тщательно спрятанную кассету – орудие мести?

Уточнить невозможно, говорила или нет, поэтому примем это как данность.

Нонна не просто пьянчужка запьянцовская, Нонна была любовницей Чупа-чупса и вдовой Василия Лопухина, которого сгубил означенный Чупа-чупс и чья квартира была однажды ограблена каким-то Шурой Кренделем. Потом Шура зачем-то пошел сдаваться властям.

Что-то Алена уже слышала – в этом роде. Причем совершенно недавно. Вернее, читала – когда искала информацию о Бурланове. Не далее как вчера читала! Он-де был страшен во гневе, и многие отморозки предпочитали сдаться властям, только бы спастись от него.

Стоп, стоп! А не потому ли Шура Крендель сдался, что чем-то прогневил Бурланова? И сообщил в милиции, что унес там сколько-то тысяч долларов и тому подобное. А не унес ли он заодно и некую кассету? Ведь, судя по качеству той, которая была у Нонны, это явно копия? Может быть, она нарочно переписала себе эту кассету в свое время, чтобы когда-нибудь расквитаться с Чупа-чупсом? Хотела иметь против него оружие, которое так и не пустила в ход? Почему? Не захотела? Не решилась? Не успела? Или – в самом деле?! – забыла, где это оружие лежит?

Нет, не может быть, чтобы их похитили из-за кассеты! Лопухин мертв, Нонна – тоже. Теперь мертвы и Бурланов с Чупа-чупсом, причем последний – якобы по естественным причинам.

«Ты веришь в это, детективщица Дмитриева?! – ехидно высунулась откуда-то Елена Ярушкина. – А почему он сидел в яме, засыпанный осиновыми листьями с головой? А?!»

В самом деле, почему?

Боже, боже… какая путаница… как расплести этот жуткий колтун, который образовался в ее мыслях?!

Что, получается, их похитили те, кто знал о кассете и боялся, что ее новые хозяева смогут опозорить «светлую память» Чупа-чупса? Да какая там, к хренам, светлая память у этого… у этого вора и разбойника?!

А впрочем, он же ярый член партии «Верная сила». И если на телевидение попадет компромат на него – пусть даже посмертный компромат! – «Верной силе» накануне выборов в Думу это нанесет весомый ущерб.

Значит, все-таки дело в кассете. Товарищи Чупа-чупса по партии решили заткнуть рот тем, кто способен поколебать пьедестал их соратника. Да уж, там ребята крутые…

Ну и забрали бы эти крутые кассету, и дело с концом! А если они решили, что существует еще одна копия?

Была у Алены мысль ее сделать, была, да как? Видеомагнитофон только один, а доверить этот материальчик кому-то еще она просто побоялась.

Поверят им, что больше копий нет? Станут ли их вообще выслушивать? Может быть, их привезли сюда, чтобы, не задавая никаких вопросов… Чтобы прямо сейчас…

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

Он приехал в семь утра. Это могло бы показаться ранью, совершенно неприличной для визитов, кабы я не была в это время уже добрых два часа на ногах. Правду сказать, едва ли мне удалось нынче сомкнуть глаза хотя бы на полчаса…

На звонок мы выбежали в прихожую вместе с Павлой – с моей Павлой, постаревшей за эту ночь на десяток лет…

Открыв дверь и увидав Георгия, она согнулась вся, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Разумеется, вчера, стоило мне только ступить на порог, как она вмиг догадалась о том, что со мной случилось. И пришлось сказать, с кем и как это произошло, иначе она умерла бы от горя, думая, что надо мной надругались какие-то неведомые злодеи. Но отчего-то даже и после этого она не перестала горько, молча плакать, хотя я-то предполагала, что Георгий относится к числу ее любимчиков. Я думала также, что к утру ее слезы иссякнут, но, оказывается, нет…

А Георгий словно бы и не заметил ее слез, ее искаженного горем лица. Только сказал просто, как если бы это давно вошло у него в обычай:

– Павла, подай мне чаю. Покрепче и с лимоном. Ночь не спал!

Вот как? Значит, и он не спал тоже? Да, это видно. Лицо его осунулось, костюм измят до неприличия, волосы растрепаны, а щеки подернуты щетиной.

Я смотрела на Георгия во все глаза, и сердце мое чудилось мне птенчиком, который трепещет под накрывшей его ладонью. Боже мой… я впервые вижу его небритым! Сколь многое случилось в моей жизни впервые из-за этого мужчины… из-за человека, которого я любила, как мне кажется, всегда, с той самой минуты, как только увидела его впервые, любила тайно, страстно, ненавидя саму себя за эту любовь и уверяя себя, что ненавижу его. И, оказывается, он любил меня, тщательно скрывая эту любовь под маской пренебрежения. Но теперь… теперь все изменится меж нами! Нет, уже изменилось. И Павле он приказывает, как собственной прислуге, и ко мне явился в ту пору, которая для любого человека, кроме мужа, недопустима.