Сыщица начала века - Арсеньева Елена - Страница 47

– Все, отбой. Я еду! – И отключился.

Подал мне руку:

– Извозчик ждет у крыльца, дорогая! – и увлек на лестницу с такой стремительностью, что у меня не хватило времени даже возмутиться этим словечком: я была всецело занята тем, чтобы удержаться на ногах.

Внизу пролета мне все же удалось оглянуться: Павла стояла на площадке, свесившись вниз, и смотрела нам вслед с умильным выражением. Вроде бы даже слезы мерцали на ее глазах!

«Да что она будто воспитанницу на казнь провожает!» – возмутилась я, и только тут меня поразила мысль о том, что мой нынешний вояж может быть опасным. Все-таки я еду в дом возможного убийцы!

– Не думаете ли вы, господин товарищ прокурора… – начала я, лишь только мы разместились в щегольском двухместном экипаже.

– Я думаю, что вам следует немедленно забыть мою должность, – перебил меня Смольников. – А также мою фамилию. И желательно даже имя-отчество.

– Как же мне вас называть там, куда мы едем?

– Мои многочисленные друзья обычно называют меня Гошей, – отозвался этот легкомысленный тип. – А также Гошенькой! Или Жоржем. Так что выбирайте.

– Гоша?! – вскричала я. – Да ни за что на свете! Ненавижу это имя. Да и Жорж не лучше.

– Можете звать меня просто «дорогой», – предложил Смольников самым деловитым тоном. – Правда, так обычно обращаются друг к другу супруги, а мы, согласно легенде, пока еще только жених с невестой.

– То есть как – жених с невестой?! – взвилась я.

– Ради бога, тише, Елизавета Васильевна! – прошипел он. – Вы нарушаете конспирацию.

– Какую еще конспирацию?! Нас никто не слышит! – Я невольно понизила голос.

– А извозчик? – Смольников показал глазами в широкую спину кучера. – Разве вы не знаете, что извозчики имеют обыкновение болтать с горничными и дворниками? Вообразите, что он перекинется словцом с этой, как ее… Манечкой, Дашенькой, Дунечкой…

– Дарьюшкой, – процедила я.

– Вот именно! Разве мы хотим, чтобы Вильбушевич или Евлалия Маркова узнали от Дарьюшки о том, что вы не только не питаете ко мне никаких чувств, но просто-таки ненавидите меня?

Ох, актер… Ох, комедиант… Как чувствительно дрогнул его голос при этих словах! Право, такому таланту мог бы позавидовать сам Качалов!

Я не выдержала и засмеялась:

– Ну хорошо. Я буду называть вас просто Георгием. Договорились?

– Спасибо и на том, – сдержанно отозвался Смольников, и больше мы не обмолвились ни словом.

Вообще-то от моего дома на Черном пруду до жилища госпожи Марковой на Острожной площади вполне можно было бы дойти пешком, однако темным вечером по нашему городу ходить небезопасно. Мостовые хороши только на Большой Покровской, а чуть сойдешь с центральной улицы, так рискуешь ежели не ноги переломать, то увязнуть в грязи. Деревянные тротуары более напоминают мостки, местами они проломаны. Освещение чем дальше от Покровки, тем ужаснее. На Ошарской всерьез чудится, что ты воротился в те времена, когда разбойная Ошара наводила ужас на всякого прохожего-проезжего человека…

Мы выбрались на Варварку. Проезжая мимо часовни Варвары-великомученицы, я мысленно попросила у нее помощи. Варварою звали мою матушку, она частенько водила меня сюда. Часовня и по сю пору принадлежит к числу моих самых любимых, даром что мала и неказиста.

«Заступись, Варвара-великомученица!» – быстро взмолилась я, глядя на крест над куполом, и тут же приняла прежнее холодное выражение лица.

– Мы подъезжаем, – сквозь зубы проронил Смольников. – Умоляю вас, забудьте о том, каковы наши истинные отношения. Вообразите, что я – вовсе не я, а лучший, умнейший, красивейший в мире человек…

– О, слышу голос Пьера Безухова! – невольно усмехнулась я.

– Заклинаю, запечатлейте эту улыбку на вашем личике на весь вечер! – шепотом вскричал Смольников. – Мы прибыли!

Коляска остановилась близ двухэтажного ладненького домика (низ каменный, верх деревянный), видневшегося в глубине садика. Весной здесь, конечно, буйствует сирень, а летом – жасмин. Скоро все засияет недолговечным осенним разноцветьем, но сейчас, на исходе лета, вокруг нас шумело одно темное облако буйной зелени.

Чуть только экипаж остановился у калитки, распахнулась дверь и невысокая женщина с лампой в руке показалась на крыльце, выжидательно вглядываясь в темноту и поднимая лампу повыше, чтобы лучше видеть.

– Новая горничная какая-то, – пробормотал Смольников, расплачиваясь с извозчиком и помогая мне сойти с подножки. – Прежде у Евлалии была такая мегера, а эта ничего, симпомпончик.

Да уж, глаз у него острый, ничего не скажешь! В сумерках и на расстоянии разглядеть «симпомпончика»! Я видела только курносенький нос, русые косы, окрученные вокруг головы (да, хороша была бы я, явись с такой же прической!), и довольно складненькую фигурку. Когда мы подошли поближе, я увидела серебряный медальон сердечком, блеснувший на высокой, обтянутой черным форменным платьем груди. Ах боже мой, какие нынче горничные пошли романтичные!

– Вы к Евлалии Романовне? – спросил «симпомпончик» простонародным говором. – Как прикажете представить?

– Доложите, что прибыл господин Смольников и мадемуазель Ковалева, – приказал мой провожатый – и до боли стиснул мой локоть, почуяв, видимо, изумление, которое охватило меня при звуке столь безбожно искаженной фамилии.

– Молчите! Так надо! Думаете, Евлалия не слышала о знаменитой женщине-следователе? – сердито шепнул он. – Ведь у нее в гостях будет Вильбушевич. А вдруг черт принесет и его дочь? Вы что, хотите, чтобы вас немедленно узнали?

– Интересно, от кого бы это ваша Евлалия могла обо мне слышать? – буркнула я, смиряясь с переименованием.

– Вполне может статься, что даже и от меня.

– Что?! И вы решили привести меня сюда после того, как рассказали ей обо мне?

– Не волнуйтесь, – хладнокровно произнес Смольников. – Описанный мною ранее портрет весьма далек от теперешнего оригинала. Я вас не знал такой, какова вы сегодня, ну и, естественно, представил Евлалии нечто иное.

Синий чулок, канцелярская крыса, сушеная селедка… или вобла? Нет, и то и другое! Ах ты…

– Спокойно! – Стальные пальцы Смольникова снова впились в мой локоть. – Все потом!

Мы вошли в дверь и оказались в небольшой прихожей, обставленной весьма затейливо: все было легонькое, металлическое, покрытое бронзовой краской, обтянутое веселеньким шелком. Все, вместе взятое, напоминало птичью клетку. Была здесь и настоящая птичья клетка, стоящая на тонконогом столике и прикрытая поверх синим шелковым платком. Видимо, платок мало успокаивал обитателя клетки, потому что оттуда доносились звуки, напоминающие недовольное кудахтанье.

«Надеюсь, там не курица?» – подумала я желчно, чувствуя, как напряглась перед встречей с хозяйкой. А вот и она!

Зацокали каблучки, и на лестнице показалась высокая и тонкая женская фигура. Одета она была весьма своеобразно: в нечто, сшитое, такое ощущение, из разноцветных шелковых платков, напоминающих вот этот, накинутый на клетку. Поверх одеяния хозяйка была увешана множеством золотых и серебряных цепочек. Она вся шелковисто шелестела, металлически звенела, блестела и переливалась. Шапочка из золотистой сетки плотно обтягивала ее маленькую темную головку. При ближайшем, впрочем, рассмотрении я убедилась, что волосы у нее не просто темные, а с сильным рыжим отливом, как если бы она постоянно пользовалась знаменитой помадой Анны Чилляг, которую распространяет Луиза Вильбушевич.

Между прочим, pourquoi pas? [15] Ведь Луиза тоже жила в этом доме, пока не «поссорилась» с отцом…

Воспоминание мгновенно заставляет меня внутренне подобраться. И вовремя: особа в сеточке кидается на шею к Смольникову, словно готовясь влепить в его губы жаркий поцелуй, и останавливает ее лишь то, что тот, оказывается, сжимает в зубах папиросу. И когда только успел закурить? И зачем, главное? Неужто предвидел поведение хозяйки и решил таким образом защититься от интимностей?