Страшное гадание - Арсеньева Елена - Страница 5

– Гада-ют? – поразился Десмонд. – What is? Где моются?

– Вот-вот, – кивнул Олег. – В ночь на Рождество прибежит девка в пустую баньку, станет спиной к печке, юбку задерет и молвит: «Батюшко-банник, открой мне, за кем мне в замужестве быть, за бедным аль за богатым?»

Хоть английский Олега за время общения с кузеном существенно улучшился, он все же засомневался, правильно ли выражается, уж больно выкатились глаза Десмонда. Впрочем, тут же стало ясно, к чему относится это недоумение.

– Юбку задирают? – прокудахтал Десмонд, едва сдерживая смех. – И что потом?

– Потом банник, стало быть, должен девку по заднице погладить. Ежели теплой лапой погладит, будет у нее муж добрый, ежели холодной – злой. Мохнатая лапа – быть девке за богатым, голая – за бедным. Вот такое гадание!

– Ну, ну и что потом?! – понукал Десмонд, чуя по улыбке Олега, что в сей вечер стряслось нечто особенное.

Молодой Чердынцев не заставил себя долго упрашивать:

– Там девка была одна – Аксютка, ну, хороша, будто яблочко наливное. Титьки – во! – Он очертил два фантастических полушария, потом, заметив, что Десмонд в сомнении поджал губы, слегка приблизил окружности к реальности: – Ну, вот такие, не меньше! Задница – тоже будь здоров. Идет – аж вся колышется. Ну я и говорю Костюньке, лакею нашему: мол, я сейчас отлучусь, а ты Аксютку подговори в баньку пойти, тоже на суженого погадать, а то, мол, и не заметишь, как в девках засидишься! Да когда она пойдет, говорю, постереги, чтоб никто туда более не совался. Костюнька – он смышленый: не зря его батюшка в наш петербургский особняк отвез, поставил там помощником управляющего! – мигнул мне: все, дескать, слажено будет! Я вышел тихонько – да к баньке. Зашел, затаился возле печки. Кругом тьма египетская, только луна сквозь малое окошечко едва посвечивает. Ночь выдалась тогда лунная, не то что теперь. Стою – стужа лютая, зуб на зуб не попадает, а девки все нет. Ну, думаю, быть тебе битым, Костюнька, не послушалась Аксютка! И вдруг – чу! – снег хрустит под торопливыми шажками. Бежит со всех ног! Вскочила в баньку – я аж дышать перестал, – огляделась, да что в такой тьме увидишь? Повернулась к печке спиной и юбки – р-раз! – на спину себе забросила. Задница у нее – ну, сугроба белее! Как поглядел я на это богатство – у меня едва штаны не прорвались. А она из-под юбок своих бормочет: покажи, мол, банник-батюшко, каков будет мой суженый? Я руку-то нарочно за пазухой держал, она не то что теплая – горячая была. Погладил я Аксютку – она аж взвизгнула, но ничего, наутек не кинулась. Я ее сперва легонько потрогал, потом осмелел: огладил всю, пощекотал так, что она пуще изогнулась. Узрел я… сам понимаешь что. Ну, только что волком не взвыл, такой пожар в чреслах разгорелся! А она девка-дура, на лавку локтями оперлась, чтоб стоять удобнее, ноги расставила да и говорит: «А покажи мне, батюшко-банник, каково-то будет мне с мужем жить, сладко ай нет?»

Я так и обмер!.. Сперва хотел ее пальцем потрогать, но уж терпеть мочи не было. Вмиг штаны спустил да как наддал – она и пикнуть не успела, как я в нее ворвался. – Олег возбужденно перевел дыхание. – Ну, словно в печку сунул, скажу я тебе! Аксютка аж с лавки свалилась, но я своего не упустил! Барахтались, пока я вовсе не опустошился. И сзади ее, и спереди, и всяко разно. А ей хоть бы что: подскакивает да приговаривает: «А ну, еще, банничек-батюшко, а ну, наддай пару и третьего, и четвертого!» Прыткая оказалась – жаль, что не девка уж была. Хоть и печалился я, что распечатанною она мне досталась, а потом понял, что нет худа без добра: кой-чему ее успели научить прежние ухажеры, да лихо научить! Ну, когда я встал – ноги, вот те крест, были как у юродивого, тряскою тряслись и подгибались, – то сказал Аксютке (она так и валялась на полу, вишь, не только она меня, но и я ее крепенько уходил!): «Быть тебе, – сказал, – за богатым, Аксютка!» Слово я свое исполнил: сперва в дом взял, а когда намиловались вволю и молодка зачреватела, выдал ее за Костюньку. Tеперь оба в Петербурге, в доме нашем, надзирают за хозяйством, сынок у них растет…

– Твой сын? – удивился Десмонд. – А отчим его не обижает?

– Попробовал бы! – воздел крепкий кулак Олег. – Нет, любит, как своего. Мальчишке и невдомек, что он барский байстрюк. Зачем ему лишние мечтания? Костюнька знает, что я ни его, ни мальчонку не обижу, да и Аксютку… – он хмыкнул, – не обижаю никогда. Бывало, надоест в Петербурге по непотребным девкам заморским тощим таскаться, вернешься домой, скажешь: «А ну, Аксютка, взбей перинку!» – она тут же, где попало, хоть на полу, хоть на лестнице, хоть в спальне моей, бряк на спину – и ноги врозь.

– А муж?! – округлил глаза Десмонд.

– Да ну, ему-то что? Убудет от бабы, что ль? – отмахнулся Олег. – Тут гвардейский полк надобен, чтоб от нее убыло! И мне хватает, и Костюньке… подозреваю, близ этого пирога еще не один из лакеев кормится.

– Амфитрион, – пробормотал Десмонд, и Олег так и закатился.

– Амфитрион, ну истинный наш Костюнька Амфитрион! [6]

Они хохотали от души, но обоими владели разные мысли. Олег думал, что сейчас ему бы сошла любая, всякая, от тощей заморской до сдобной отечественной. Ох, поскорее бы добраться до дому – там уж он живо сыщет себе сговорчивую молодку и о Десмонде позаботится. Похоже, ему тоже невтерпеж сделалось – вон как ерзает. Это ведь сколько – не меньше пяти суток минуло, как они простились с веселыми воротынскими красавицами? Воистину, блюли свято рождественский пост, хоть и не по своей воле. Cказано: пресыщение подавляет дух, но ведь чрезмерный пост расслабляет тело!

– Да чего ж это кони все стоят да стоят? – нетвердым голосом вымолвил Десмонд. – Не случилось ли чего? Надо бы поглядеть. – И он, держась на ногах как-то неуверенно, неестественно («Кажется, стоят не только кони!» – глумливо подумал Олег), придвинулся к полсти, закрывавшей вход.

– Эй, там метель! Шубу накинь! – прикрикнул многоопытный русский.

Англичанин вяло отмахнулся:

– Мне и так жарко! – Однако все же послушался, сгреб в охапку тяжелую медвежью шубу и вывалился наружу, в белое снежное круженье.

Следом выбрался Олег – и ветер, а также новости, сообщенные сплошь белым, с наметенными на шапке и плечах сугробами, кучером, вмиг выбили из его мыслей и тела всякую похоть.

Возок стоял на обрывистом берегу Басурманки – так звалась неширокая, но гулливая речушка с таким быстрым течением, что его не могли остановить даже морозы. А морозов-то настоящих в этом году еще не было. Оттепель сменялась заморозками да вьюгами: зима выдалась сырая, снежная, но не лютая. Басурманка бежала, курилась в высоких берегах, и покосившийся мосток весь закуржавел [7], оброс снежною бородою, оледенел до того, что сделался горбом – скользким, непроезжим, опасным горбом, повести на который тройку с осадистым возком мог только сумасшедший.

Слава богу, кучера им подбирал сам граф Чердынцев и выбрал Клима, степенного осторожного мужика. Тот приложил все усилия, чтобы уговорить барина не кидаться на мост очертя голову. Клим показал молодому графу коварные надолбы, предательски расшатанные сырой снежной тяжестью доски, оборвавшиеся перила. Для наглядности сгреб увесистый ком снега и бросил его вниз, где под белым паром можно было различить черное стремительное течение: вот так, мол, все мы ухнемся с моста, ежели по нему поедем! Молодой барин поартачился было (ну что ж, дело господское!), доказывая, что запросто можно двух пристяжных выпрячь и перевести на другой берег, а мост одолеть на одном кореннике. Однако, взойдя на этот горб вновь, уразумел всю глупость своего предложения – и, удрученный, воротился к возку.

– Ну? – спросил уныло. – В объезд, что ли?

– В объезд, – со вздохом согласился Клим; объезд означал еще часов пять пути, дай бог, ежели к утру доберутся до Чердынцева! Теперь уж, наверное, полночь…

Барин полез в возок; Клим, кляня про себя судьбу, взгромоздился на облучок, собрал вожжи, присвистнул на приунывших, измученных «залетных»… Вдруг барин окликнул: