Страшное гадание - Арсеньева Елена - Страница 38

– Мя-а-у! – был снисходительный ответ, в котором Марина отчетливо различила: «Не стоит благодарности!» А вслед за тем он исчез опять, но Марина успела заметить промельк света, колыханье тяжелых складок – и поняла: теперь от спасения ее отделяет не стена, а какая-то занавеска: ковер? гобелен? Она просунула руку, раздвинула плотную ткань – и едва не зарыдала от счастья, увидев ярко освещенную комнату и Макбета, который сидел перед горящим камином и ожесточенно вылизывался, выставляя лапу пистолетом и даже причмокивая от усердия.

На Марину он даже и не взглянул, почитая свое дело сделанным… однако на нее во все глаза смотрел какой-то изможденный человек, лежавший в углу на кушетке. Он простер к Марине темную исхудалую руку и едва слышно шепнул:

– Спасите меня! Спасите…

Добрая самаритянка

Да ведь это Джаспер! Марина узнала его голос, но продолжала недоверчиво вглядываться в пергаментное лицо. Кожа обтянула скулы, глаза ввалились, губы ссохлись. Ох, как он изболелся! Ну череп, истинный череп! И взывает о спасении…

– Что с вами? – Марина ринулась вперед, вмиг забыв о своих приключениях и об извинениях за то, что проникает в эту комнату не то что без стука, но даже как бы сквозь стену. Впрочем, Джаспера это нимало не волновало, он даже не понял, как она здесь оказалась. Главное – она здесь!

– Умоляю… – Голос его стал едва слышен. – Дайте мне кальян!

Марина оглянулась, ничего не понимая. Она впервые слышала это слово, однако глаза Джаспера были устремлены на некое подобие курительной трубки, соединенной с сосудом, полным воды.

Трубка лежала на столе, а рядом с нею – комок какой-то серой грязи и тонкая игла.

– Возьми иглой немножко… – Марина не расслышала слово, но поняла, что надо отколупнуть чуть-чуть этой грязи и положить в трубку.

Она в сомнении оглянулась на Джаспера, но встретила такой исступленный, молящий взор, что перестала сомневаться. Как он болен! Как ему плохо! Наверное, это какое-нибудь его заморское лекарство.

Повинуясь прерывистому шепоту, она сделала все в точности, как просил Джаспер, однако не без труда попала концом трубки в прыгающие серые губы. Ох, да как же можно оставить такого беспомощного человека в одиночестве? Он ведь даже лекарства взять не может!

Лекарство, верно, было очень хорошим: после двух-трех глубоких вдохов грудь Джаспера перестала судорожно вздыматься, страдальческие морщины на лице разгладились, и, хоть лоб еще был орошен потом, это уже не казалось предсмертной испариною.

Марина поправила ему подушку и присела рядом, невольно заглядевшись на черный с золотом узор: огромный змей, в точности Горыныч из сказок, только одноглавый. И халат, в который облачен Джаспер, расшит такими же чудовищами. А покрывало – какими-то пышными цветами несказанной красоты и длиннохвостыми птицами, какие могут присниться лишь во сне и петь звонкими, сладостными голосами. Не к их ли пению прислушивается сейчас Джаспер, что на губах его играет блаженная улыбка? Его лицо разительно изменилось, помолодело, и Марина подумала, что в былые годы он, наверное, был красив. Не так, конечно, как Десмонд, но все же…

Десмонд! Вечно ей на ум приходит Десмонд!

Она раздраженно вскочила. Что-то хрустнуло под ногой, и Марина заметила, что наступила на скомканный лист бумаги. Ого, такими комками усыпана вся комната, а некоторые и вовсе разорваны в клочья, покрывая зеленый ковер, будто ранний снег!

Марина оглянулась на Джаспера. Тот спал, не отрываясь от трубки, как дитя от материнской груди. Спал крепко, безмятежно.

Что он тут натворил, зачем столько бумаги нарвал? И это не книжка, написано от руки.

Марина подняла один листок. Батюшки, да тут все замарано, исчеркано! Едва ли два слова разберешь! Она невольно принялась читать и скоро поняла, что разобрать можно гораздо больше двух слов: «…Крэнстон. Она была в такой ярости, какую я никогда не предполагал увидеть на этом безмятежном, фарфоровом личике. Кто бы мог подумать, что хорошенькая куколка способна на такой пыл! Теперь я верю Джорджу, который говорил, что она истинная фурия в постели. Она едва не разорвала меня в клочки, хотя я всего лишь брат…»

На этом связный текст обрывался. Еще раз оглянувшись, Марина подняла другой листок. Бумага была совсем желтой, чернила выцвели – очевидно, эта запись была сделана раньше предыдущей.

«Как он мог! Как у него хватило злости! Да какова же беда молодому человеку пытаться жить своим умом? (многое вычеркнуто). Ехать надо, я это чувствую теперь определенно. Уеду! Не то он (слова неразборчивы)… и не оглянется на убитого. Он никогда не любил меня так, как Джорджа, да и мне, положа руку на сердце, нужна от него не любовь, а лишь деньги. Видел ли кто-нибудь такие чувства меж сыном и отцом?! Я враз стыжусь себя – но и его презираю!»

Марина тихо ахнула. Теперь она поняла, что в руки ей попались не разрозненные записи, а дневник – исповедь жизни Джаспера Маккола, изорванная в клочья в приступе ярости или отчаяния. А может быть, приступ болезни помрачил его ум, заставив зачеркнуть, скомкать записи, как бы отрекаясь от всего, чем он жил.

Марина задумчиво оглянулась на больного. Ей было неловко читать это – все равно как подслушивать разговор, не предназначенный для чужих ушей. Но уже почти лихорадочное нетерпение овладело ею. Что-то подсказывало: читая записи Джаспера, она немало узнает о своих новых родственниках, и это поможет ей держаться в общении с ними верного тона. Сейчас она живет как бы вслепую, блуждает с завязанными глазами в дремучем лесу тайн и секретов, порою – до чего уже дошло! – путая реальное с призрачным. А ведь общеизвестно, что, подслушивая да подглядывая, не только узнаешь немало интересного, но порою и жизненно важного. Несомненно: та же аксиома применима и к чтению чужих писем и дневников.

Отбросив сомнения, она поднесла к глазам новый листок – и немедленно была вознаграждена за свою решимость, прочитав:

«Все-таки, хоть у них были разные матери, они сыновья одного отца, а потому – два его живых повторения. Их основные черты: гордость, отвага странствующего рыцаря и безжалостное сердце. Что в Алистере, что в Десмонде уживаются две страсти: лошади и женщины. Они приручают первых и укрощают вторых с одинаковой легкостью, однако (чернила растеклись). Алистер кажется истинно влюбленным, хотя я и наблюдаю за ним с недоверием. В нем есть нечто роковое, он фаталист. Я нахожу подобную обреченность в себе. И как мне жаль это милое, невинное, прелестное существо, которое всецело предалось ему! Их любовь напоминает мне цветок, который приглянулся садовнику для букета и будет скоро сорван, а значит – увянет. Впрочем, поживем – увидим».

Джаспер пошевелился, и Марина судорожно разжала пальцы. Tак воришка, схваченный на месте преступления, пытается отбросить украденное, наивно веря, что никто ничего не видел и его ни в чем не обвинят.

И «воришке» повезло. Джаспер даже не обратил на нее внимания. Дрожащей рукой он дотянулся до табурета, придвинутого Мариною, нашарил иглу и принялся протыкать ею шарик, вздувшийся до самых краев в трубке. Оттуда вырвался воздух, и Джаспер медленно, с наслаждением затянулся сладковатым дымом. Глаза его опять полузакрылись, чубук выпал изо рта. Он вновь задремал, и Марина без зазрения совести схватила новый листок.

«Обыкновенное следствие путешествия и переездов из земли в землю – это то, что человек привыкает к неизвестности, страшной для домоседов. И все-таки по возвращении меня неприятно удивили лица моих соотечественников. Сколь гармоничны, гладки, плавны, добры черты лиц китайцев и особенно китаянок! Физиономии же англичан можно разделить на три рода: угрюмые, добродушные и зверские. Клянусь, что нигде не случалось мне видеть столько последних, как здесь, в моем родном доме!»

Марина невольно прыснула, пробормотав: «Ей-богу, мне тоже!» – и продолжила чтение, радуясь, что в следующих листках почти ничего не вычеркнуто: