Сильфида, ведьма, сатанесса (Зинаида Гиппиус) - Арсеньева Елена - Страница 12

Можно сказать, что это несчастное выступление ускорило смерть Мережковского. 7 декабря 1941 года Дмитрий Сергеевич скончался.

Проводить его в последний путь пришли лишь несколько человек… а между тем незадолго перед смертью он совершенно разочаровался и в Гитлере.

Мережковскому было 76 лет.

Юрий Терапиано, постоянный посетитель «Зеленой лампы» и близкий друг, написал тогда: «З.Н. – окаменелая совсем…»

В последние годы она подружилась с Надеждой Тэффи, которая писала об этой их внезапной дружбе так: «Зинаида Гиппиус была когда-то очень хороша собой. Я этого времени уже не застала. Она была очень худа, почти бестелесна. Огромные, когда-то рыжие волосы были странно закручены и притянуты сеткой. Щеки накрашены в ярко-розовый цвет. Косые, зеленоватые, плохо видящие глаза. Одевалась она очень странно. В молодости оригинальничала: носила мужской костюм, вечернее платье с белыми крыльями, голову обвязывала лентой с брошкой на лбу. С годами это оригинальничанье перешло в какую-то ерунду. На шею натягивала розовую ленточку, за ухо перекидывала шнурок, на котором болтался у самой щеки монокль.

Зимой она носила какие-то душегрейки, пелеринки, несколько штук сразу, одна на другой. Когда ей предлагали папироску, из этой груды мохнатых обверток быстро, словно язычок муравьеда, вытягивалась сухонькая ручка, цепко хватала ее и снова втягивалась.

Когда-то ей было дано прозвище Белая Дьяволица. Ей это очень нравилось. Ей хотелось быть непременно злой. Поставить кого-нибудь в неловкое положение, унизить, поссорить.

Спрашиваю:

– Зачем вы это делаете?

– Так. Я люблю посмотреть, что из этого получится.

В одном из своих стихотворений она говорит, что любит игру. Если в раю нет игры, то она не хочет рая. Вот эти некрасивые выходки, очевидно, были ее „игрой“.

Какие-то немцы, большей частью выходцы из России, писали ей почтительные письма. Как-то она прочла мне:

„Представляю себе, как вы склоняете над фолиантами свой седой череп“.

Этот „седой череп“ долго нас веселил».

Вместе с Тэффи дружили с Зинаидой Николаевной старый дипломат И.Г. Лорис-Меликов и молодой поэт Виктор Момченко, о котором Гиппиус с затаенной, какой-то девичьей усмешкой говорила:

– Это мой друг номер первый.

А самым последним другом Зинаиды Николаевны была кошка – безобразная, с длинным голым хвостом, дикая и злая. Ее подарил «номер первый». Все называли ее просто «Кошшшка». Именно так, с тремя «ш». Она всегда сидела на коленях Зинаиды Николаевны и при виде гостей быстро шмыгала вон из комнаты.

Зинаида Николаевна в последние месяцы своей жизни много работала по ночам – писала книгу «Дмитрий Мережковский», и это очень ее утомляло. К работе она относилась как к долгу перед памятью «Великого Человека», бывшего спутником всей ее жизни. Мережковского она и впрямь ценила необычайно высоко, что было даже странно в женщине такого острого, холодного ума и такого иронического отношения к людям. Должно быть, она действительно очень любила его… как могла и как умела.

Закончить книгу о Дмитрии Сергеевиче Зинаида Николаевна не успела – у нее отнялась правая рука. Последние дни она лежала молча, лицом к стене, и никого не хотела видеть.

Умирая, уже не открывая глаз, в полусознании она все искала руками, тут ли ее Кошшшка…

Кошка лежала рядом.

9 сентября 1945 года Зинаида Николаевна скончалась, пережив мужа на четыре года. И ей тоже исполнилось 76. Ох уж эти странные совпадения возрастов смерти меж родственными сердцами…

Кстати сказать, после смерти мужа Зинаида Николаевна была немного не в себе. Она едва не покончила с собой – пыталась выброситься из окна. Но вдруг успокоилась, уверяла всех, что Дмитрий Сергеевич жив, что приходит к ней и разговаривает с нею. И ждет ее, но не торопит, уверяет, что дождется…

Ну, слава богу, видимо, дождался. Разве могло быть иначе?

Ее смерть вызвала целый взрыв самых разных эмоций среди еще остававшихся в живых русских эмигрантов. Те, кто ненавидел Зинаиду Николаевну и искренне считал ее ведьмой, даже не верили в ее смерть: приходили, чтобы лично убедиться в том, что она мертва, стучали по гробу палками. Те, кто уважал и ценил ее (трудно сказать – «любил»…), видели в ее смерти конец целой эпохи. Семидесятипятилетний Иван Бунин, никогда не приходивший на похороны, все же преодолел свой панический страх перед всем, что касалось мира иного, и явился на панихиду.

Зинаиду Николаевну похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев-дю-Буа, рядом с Мережковским.

Потом Иван Алексеевич Бунин рассказывал жене:

– Пятьдесят лет тому назад я в первый раз выступал в Петербурге и в первый раз видел ее. Она была вся в белом, с рукавами до полу, и когда поднимала руки – это было похоже на крылья. Это было, когда она читала: «Я люблю себя, как Бога!» – и зал разделился – свистки и гром аплодисментов. И вот, красивая, молодая, а сейчас худенькая старушка…

Говорят, впрочем, что там, куда все уходят и куда даже когда-нибудь (мыслимо ли это, возможно ли представить?!) уйдем и мы, люди снова обретают свой молодой и прекрасный облик. Наверное, Зинаиду Николаевну тешило и грело перед смертью только это. Страшного суда она не боялась. «Загробная жизнь ею не отрицалась, но чтобы Господь Бог взял на себя смелость судить Зинаиду Гиппиус – это даже допустить было нелепо», – вспоминала вечная насмешница Тэффи.

Ничего смешного тут нет. «Есть люди, которые как будто выделаны машиной на заводе, выпущены на свет Божий целыми однородными сериями, и есть другие, как бы „ручной работы“, – и такой была Гиппиус», – гениально отозвался о ней Георгий Адамович.

В наше время выразились бы так: «Ручная работа! Теперь таких не делают!»

Как это ни печально, не делают-таки…

Под занавес вспомним еще раз Нину Берберову, ту самую даму-мемуаристку, к юной, нежной и удивительной красоте которой была когда-то давно неравнодушна (платонически и эстетически) Зинаида Николаевна. Как правило, женщины с возрастом не умнеют. Есть в них это самосохранительное свойство! Но некоторым все же дано, повзрослев (скажем так), хоть чуточку понять (или попытаться понять) другую женщину, которая прошла когда-то тем же путем отрешения от молодости, и красоты, и радости, и надежд…

Понять – и пожалеть. Простить. Или попросить прощения?

Может быть, там им зачитывается это?

Надо думать, Берберовой зачлось – за такие-то стихи, так прямо и названные – «ПАМЯТИ З.Н. ГИППИУС»: