Шальная графиня (Опальная красавица, Опальная графиня) - Арсеньева Елена - Страница 50

Муса, почуяв единоверца, встретил почтительно и его, и его спутников, и плотно укутанную в покрывала женщину, всю звенящую монистами так, что ушлый ханджия мог составить наилучшее представление о состоянии ее брата или мужа: сербские женщины – ходячие хранилища богатств своих родственников!

Где ему было знать, что жительницы трех сел собрали последние ожерелья, принесли лучшие свои и мужнины одежды, чтобы снарядить в путь «богатого мусульманина» (это был Миленко), его «сестру» (ее не без способностей изображал тонкий станом и малый ростом молодой хохол Петрик) и двух «робов», слуг, важных своей принадлежностью такому блестящему господину (в их роли выступили Алексей Измайлов и степенный Юхрим, четвертый галерник, пожелавший побывать в Сербии).

– Хош гелдын! Добро пожаловать! – с этими словами Муса принял поводья, а гость устало спросил:

– Есть соба?

– Да! – закивал ханджия. – Есть, господару!

«Соба», то есть комната, в хане и впрямь была. Точнее, он весь представлял собой одну «собу», одно общее жилье: вокруг стен изнутри были сделаны деревянные помостки и ясли – тут ставили лошадей; в середине пол крепко утоптан – и тут, вокруг огня, разводимого на каменной плите, ложились люди. Сейчас у костра сидели два османа, которые явно забыли завет Магомета правоверным: «не пить соку лозного», а потому их движения были неуверенны и разговор представлял бессмысленный, дикий набор напыщенных слов. «Наверняка это те, кого мы ищем», – догадался Алексей и с трудом сдержался, чтобы не броситься на них. Однако Миленко и бровью не повел, продолжая озирать хан с видом брезгливым и высокомерным. Отдельная «соба» в хане все-таки была: отгороженная клетушка, окно которой затягивала промасленная бумага. Заглянув туда, гость сморщился и спросил:

– Блохи есть?

– Валлах! – подавился от возмущения ханджия: блохи в его хане!..

Его вопли, видимо, успокоили гостя, и он спросил:

– Что дашь поесть?

– Что хочешь, есть все! – гордо отвечал ханджия – но, как выяснилось дальше, сильно покривил душою.

– Есть молоко?

– Валлах! Нема! – воздел руки ханджия.

– Есть каймак? [15]

– Вчера был, теперь йок, – огорчился ханджия.

– Мясо?

– Йок, мяса не держим.

– Так что есть?! – возмущенно воскликнул гость.

– Валлах! Ракия [16] есть, хлеб есть! – гордо заявил ханджия, но гость отмахнулся:

– Ракия и хлеб у меня свои.

По знаку господина робы развьючили лошадей, выложив на расстеленный ковер такой изрядный припас, что ханджия снова призвал «валлаха», не ведая, что прекрасный сыр, вяленый виноград, баранина, яблоки и свежие лепешки – жертва целой деревни. Гость воздал должное ужину, однако, заметив взоры двух османов, которые от зависти и голода даже слегка протрезвели, почтительно пригласил и их, и ханджию отведать его хлеба-соли, а заодно и ракии, которая оказалась куда крепче и вкуснее, чем ракия Мусы. Оттоманцы не заставили себя долго упрашивать, и через полчаса Алексей, внимательно наблюдавший за ними, кашлем дал знать Петрику, что пора переходить в наступление.

Покрывало с «сербиянки», словно невзначай, соскользнуло ровно настолько, чтобы собравшимся открылось хорошенькое личико, набеленное, насурьмленное и нарумяненное столь умело, что даже не всякий трезвый признал бы в девице юношу. Где было углядеть разницу крепко осоловелым османам!

Петрик бросал такие взоры то на одного, то на другого, строил такие ужимки, что Алексей и Миленко едва сдерживали смех, а Юхрим, подальше от греха, отошел в сторонку и сделал вид, что спит.

Время шло, бурдюки с ракией пустели, и ханджия, оказавшийся слабее постояльцев, уже храпел, как сказал бы Никитич, старый дядька Алеши Измайлова, во всю ивановскую. Миленко изобразил такую степень опьянения, при которой будто не мог разглядеть, что его «сестра», которую он вез «мужу в Рагузу», украдкой пожимает правой рукой руку одному турчанину, в то же время подставляя пальчики левой ласкам второго.

Он-то «не видел», зато правый осман оказался достаточно зорок. Не выпуская шаловливых пальчиков, он вызывающе обратился к приятелю, надеясь оторвать его от приятного занятия:

– Налей-ка мне ракии!

– Тебе?! – взъярился левый турчин, наконец-то различивший маневры коварного Петрика и побагровевший от ревности так, словно его вот-вот хватит удар. – Не припас я для тебя позлащенной чарки, свинья гяура!

Даже Алексей, далекий от мусульманских свычаев-обычаев, похолодел: оскорбления страшнее вряд ли сыщешь! Чего же говорить о магометанине?..

Петрик отлетел в одну сторону, пустой бурдюк – в другую, и бывшие приятели вцепились друг в друга с таким пылом, что мстителям даже не пришлось вмешаться. Все свершилось на диво легко, как бы само собою: нанеся друг другу несколько ужасающих ударов, один турчин выхватил кривой кинжал, другой – пистолет, раздался выстрел... смертельно раненный осман в последнем усилии ненависти перерезал горло противнику – и замер на его окровавленном трупе. План Алексея свершился блестяще!

Ханджия успел очнуться от пьяного дурмана как раз вовремя, чтобы увидать последние содрогания своих родичей и тот ужас, в который были ввергнуты богатый гость, его вертлявая «сестрица» и два роба. Они старались предотвратить побоище, но не смогли, этому ханджия был свидетелем.

Гости были так удручены случившимся («сербиянка» зашлась в истерике), что и минуты лишней не пожелали промедлить в зловещем хане: похватали пожитки, взгромоздились верхом и двинулись прочь – в лес, в горы, в темную ночь, подальше отсюда! Ханджия был слишком потрясен, чтобы пытаться их удержать, и долго еще призывал «валлаха» над двумя трупами, тупо недоумевая, то ли ночная птица ухает вдали, то ли разносятся вокруг рыдания молоденькой «сербиянки», более напоминающие неудержимый хохот.

«Црква-задушбина» была отомщена.

Простившись с благодарными жителями Дражина Дола, бывшие галерники отправились в дальнейший путь. Миленко хотел непременно добраться до Сараева: там жила его родня. В Ясеновац он возвращаться не желал: уголья былой трагедии еще тлели в его сердце. Алексей, Петрик и Юхрим не спорили: в Сараево – так в Сараево, не все ли им равно!