Роковое зелье - Арсеньева Елена - Страница 37

Да, он уже почти смирился с тем, что гибель неминуема. Однако кто-то – неведомо, Бог или враг рода человеческого, – поставил на его пути эту девушку. Дашу… И сколько ни скреплял свое сердце Алекс, он не мог ни Господа, ни дьявола винить за это. Мог только благодарить – что бы там ни твердил Кейт и эхо каких бы клятв ни звучало в голове Алекса: «Да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталось ни следа, ни памяти изменника…»

Сентябрь 1729 года

Как ни пыжился, как ни тужился Петербург, силясь изобразить из себя Северную Пальмиру и новую столицу империи, для большинства русских он оставался чужим, страшным, пугающим городом – холодным, сырым, всегда, даже летом, противно-осенним, пропитанным тлетворными миазмами болот, на которых был построен. Да и слишком много кровушки, слишком много костей человеческих было положено в его основание неуемной волею преобразователя, чтобы хоть кто-то мог чувствовать себя уютно в этом городе. Ну да, там можно было выстроить дом, пытаться сколотить состояние, силком заставлять себя привыкать к беспрерывной мороси и морскому ветру, однако жить, а не существовать, можно было только в Москве. Именно Москва оставалась истинным стольным градом русским, и даже те из молодых людей, кто вроде бы одобрял новизну и показную яркость Петербурга, втихомолку признавали: по-настоящему повеселиться можно только в широкой, просторной, разгульной, по-старинному тороватой Москве.

Что характерно, соглашались с этим даже иностранцы, но отнюдь не одобряли этих веселий, которым беспрерывно предавался двор после возвращения государя в Москву. Они требовали слишком глубокого кармана, слишком большого кошелька, и не один де Лириа засыпал свое правительство беспрерывными просьбами об увеличении жалованья или хотя бы регулярной его присылке: «Ваше преосвященство, прошу вас представить королевскому вниманию жалкое положение, в котором я нахожусь. Я доведен до того, что мне негде достать и сотни песо по причинам, которые я излагал вам уже не раз. Я уже заложил свой туасон, знаки ордена Золотого руна, и если мне не вышлют скоро денег, я то же принужден буду сделать с моей столовой серебряной посудой, что будет для меня особенно чувствительно, потому что ее у меня видят каждый день и нельзя будет скрыть того, что с нею случилось, как это можно сделать с другими вещами. Прибавьте к этому постоянные надоедания моих кредиторов, наступательный и весьма неприятный тон моих объяснений, при которых я совершенно безмолвен и не могу приискать извинений своей неуплаты. И я совершенно согласен, что они вправе так относиться ко мне!»

Нет, ну в самом деле – посадить посланника на полную денежную мель! А русская придворная жизнь просто-таки принуждала к мотовству!

Впрочем, на какое-то время герцог де Лириа мог вздохнуть свободно. Нарочный доставил в его дом в Немецкой слободе несколько тщательно запакованных увесистых мешочков, к которым прилагалось собственноручное письмо князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Князь в очередной раз извинялся перед испанским послом, что по вине его, Долгорукого, смердов был нанесен финансовый урон дружественной державе, уведомлял, что виновные примерно наказаны, умолял о прощении и заверял в своем совершеннейшем почтении. К письму и деньгам прилагался также отличный подарок – десять бутылок малаги, до которой, как всем было известно, испанцы необычайно охочи, а неподдельное горе де Лириа, поморозившего запасы своих вин еще два года назад, по пути в Петербург, было еще памятно всему придворному обществу. К тому же недавно сел на мель и потонул испанский корабль, на котором было несколько ящиков отборных напитков для испанского посольства, так что подарок Долгорукого обрадовал герцога чуть ли не больше, чем найденные и возвращенные деньги. А еще больше порадовала честность человеческая. Встретить среди русских честного партнера – да герцог давно уже изуверился в этом!

В самом деле! Ведь Долгорукий мог сделать вид, что никаких мешочков с золотом в Лужках не обнаружено. Положил бы восемь тысяч песо – а это огромные деньги на русский пересчет, двенадцать тысяч рублей золотом! – и никто никогда не доказал бы обратного, думал де Лириа, не знавший о непререкаемом приказе государя: деньги испанцам вернуть любой ценой, хоть бы из собственного долгоруковского кармана.

Де Лириа был так счастлив, что лично явился поблагодарить князя за любезность и порядочность. Он хотел подчеркнуть, что не держит обиды за причиненные его курьеру неприятности, что дорожит дружбой столь влиятельного семейства. Кроме того, у него был к князю один деликатный вопрос.

Алексей Григорьевич Долгорукий во время этого визита мысленно облизывался, словно котяра, обкушавшийся сметанки. Конечно, ему была приятна искренняя благодарность испанца. Кому же не приятно, когда тебя величают честнейшим, благороднейшим из людей! Но дело было не только в этом. До чего же удачно вышло, что Савушка, приспешник Никодима Сажина, оказался настолько глуп и нерасторопен, что не собрался податься в бега вместе с награбленным добром! До чего удачно, что был он не столь хлипок, как Никодим, и дожил до конца инквизиции, устроенной ему изобретательным Стелькою! До чего удачно, что Стелька на сей раз смирил свой неуемный норов и позволил Савушке дожить до того времени, как самолично проверил все его слова! Савушка ведь мог и соврать – просто от злости, от вредности. До чего удачно, что не соврал!

Именно в том погребе, на который он указал, давясь слезами и кровушкой, Стелька обнаружил испанское золото, а также еще много чего. По всему выходило – и Савушка подтвердил это! – что свояки не один год грабили проезжих людишек, преумножая свои богатства, и все им сходило с рук, пока, на беду, не напали они на супругов Воронихиных – и на испанского курьера. Следует заметить, что все награбленное (за исключением, разумеется, пресловутых золотых песо) князь счел своей законной собственностью и мысленно поблагодарил лютых злодеев Никодима и Савушку, пожелав им царствия небесного и земли пухом.

Стелька много хохотал, рассказывая своему барину, как изумился Савушка, узнав, что и курьер, и «мальчишка» (он так и не узнал о чудесном превращении Даньки в Дашу) остались живы. Раньше от Маврухи никому не удавалось уйти, поведал Савушка. Она отличалась столь неуемной похотливостью, что замучивала своих пленников до смерти. Отец смотрел снисходительно на ее забавы и порою нарочно позволял жертве «спастись» от погони: пускай дочка блуд потешит, все равно новая игрушка Маврухи не протянет долго. Но вот ведь как вышло неладно, провалилась вся многолетняя затея Никодима Сажина и его подельника… А все почему? Потому, что девке воли много дали, а этого делать никак нельзя, размышлял Алексей Григорьевич. Сам он намеревался извлечь урок из печального опыта крепостных разбойников и покрепче зажать свою строптивую дочку. Он покосился на присутствующую здесь же – в качестве переводчицы, ибо де Лириа говорил по-французски, а князь иной речи, кроме родимой, знать не знал и знать не желал, – Екатерину. Гордячка даже не подозревает, какая великолепная задумка пришла в голову отцу! Эта мысль немало способствовала хорошему настроению князя Долгорукого. Прибавление в доходах, восхищение собственным умом, благодарность испанского посланника – это немало для честолюбивого князя!

Правда, чертов герцог подлил-таки ложку дегтя в бочку с медом, деликатно поинтересовавшись, не находили ли вместе с денежными мешочками чего-нибудь еще.

Князь Алексей Григорьевич мгновенно насторожился: неужели там были еще какие-нибудь сокровища, которые Стелька решил от него утаить?!

Все мыслимые и немыслимые кары, которые он обрушит на Стельку, пронеслись в голове князя, и он даже не приметил, что Екатерина тоже насторожилась. Она сразу смекнула, о чем пойдет речь, и теперь заботилась лишь о том, чтобы ни взором, ни движением бровей не выдать испанцу своего беспокойства.