Роковая дама треф - Арсеньева Елена - Страница 38

Наверное, благодаря своему оцепенению Ангелина даже не очень расшиблась: во всяком случае, никакой особенной боли не чувствовала. Кружилась голова, но даже страха не было, а только изумление: надо же, вокруг нее хаос, небо с землей поменялись местами, сиденья кареты оказались над головой, днище разошлось и оттуда торчит зеленая листва, боковое окошко забито землей, а внизу кто-то стонет. Понадобилось время, чтобы Ангелина поняла, что стонет Меркурий, и осознала весь ужас случившегося, но следом и порадовалась: если стонет – значит, жив!

В карете было темно, Ангелина ощупью стала искать Меркурия, но тут до нее долетел чей-то быстрый шепот:

– Le cocher est mort! [47]

Говорили по-французски, и это поначалу так ошеломило Ангелину, что она даже не сразу осознала смысл фразы: кучер мертв… но кучер – это ведь Усатыч?!

Не в силах даже вскрикнуть от ужаса, она в отчаянии заколотила кулаками в стенку кареты, пытаясь позвать на помощь, и ей откликнулся тихий, напряженный голос, почему-то показавшийся Ангелине знакомым:

– Bien. C’est lui! Tirez-lui! Vite! [48]

В то же мгновение в стенку кареты, возле которой притулилась Ангелина, врезалось острие огромного ножа – Ангелина едва успела отпрянуть! – потом щель с треском расширилась, и сквозь нее просунулись две руки, схватившие Ангелину – и тут же отпустившие ее, словно обжегшись. Раздался изумленный вопль:

– Une femme est lа! [49] – Причем на миг Ангелине почудилось, будто это сами руки закричали в изумлении.

– Une femme?! [50] – вновь раздался знакомый голос, и в зияющем отверстии возникло взволнованное лицо, при виде которого Ангелина радостно воскликнула:

– Фабьен? Слава богу!

Слава богу, что он каким-то чудом оказался здесь! Он поможет вытащить Меркурия, он положит конец этому кошмару! Какое счастье, что Фабьен всегда оказывается рядом в тяжелую минуту: на пожаре, когда поджигатель напал на деда, теперь, когда в беду попала уже сама Ангелина…

Она враз обессилела от счастья близкого спасения, а вместе с тем на нее наконец обрушился страх от того, что свершилось, что могло свершиться, обрушилась новая тревога за себя и Меркурия. И когда Фабьен наконец вытащил ее наверх, она вцепилась в него и зашлась отчаянными рыданиями, успокоить которые оказалось не так-то просто. Ангелина даже не помнила, кто и как поднимал карету, вытаскивал Меркурия, приводил его в чувство, уносил мертвого кучера, выпрягал переломавших ноги, жалобно стонущих лошадей, а она все рыдала, прижимаясь к Фабьену и думая только об одном: ах, кабы ее вечно окружали эти теплые руки, эти надежные объятия, вечно шептал бы слова утешения и любви этот ласковый голос!

Ангелина недолго числила себя больной: через день сбежала из дому в госпиталь. Уж лучше сидеть над Меркурием (у него разошлась рана на плече), чем всякую минуту вздрагивать при появлении лакея и ждать, что он доложит: «Граф Фабьен де Лорен с визитом к вашему сиятельству!» Тем паче что сей граф так и не поторопился с визитом. Вот мужчины! Или это простая пылкость телесная придает им духовную власть над женщиной? Ну, обнял ее, ну, прижал к себе, да так, что Ангелина враз почуяла: если сейчас не разожмет Фабьен объятий и куда-нибудь чудом поденутся все окружающие, между ними сотворится нечто несусветное… ну, скажем, упадет с ним Ангелина в сырую траву, как некогда упала на сырой песочек с Никитою Аргамаковым… И все прочее. Что ж, с Фабьеном это было бы куда объяснимее, чем с Никитою: Фабьен ведь любит ее, нежен и ласков с нею, в конце концов, спас ее. А тот, первый… он всего лишь потряс до самых глубин все существо Ангелины, потряс все ее существование, да так, что прежние девические представления отлетели от нее, будто цвет с яблоньки, которую нещадно рвал ураган. Могла ли она прежде помыслить о том, чтобы возлечь с мужчиною?! Что сделал с нею сей проклятущий Аргамаков, ежели что ни ночь – она ласкается с ним в горячечных сновидениях, а днем скользит взором по стройному стану Меркурия, вспоминает, как он лежал перед нею беспамятный, беспомощный и вовсе обнаженный, и она еще тогда подумала, глядя на жалкое, спящее его оснащение: каково оно будет в полной силе и мощи? Сравняется ли с аргамаковским разрушительным и сладострастным орудием?

Чуть не на полдня Ангелина отправилась в церковь, била поклоны, молилась, чтобы избавиться от всякой дряни, приставшей, прилипшей к душе. Она вышла из храма, чувствуя себя гораздо легче, словно бы омылась в водах покаяния. Потом она прибежала в госпиталь, мечтая о завале работы, когда не то что грешным мыслям предаваться – дух перевести некогда, однако именно сейчас настало в палатах малое затишье, и ничто не отвлекало ее от воротившегося пагубного томления… кроме воспоминаний о том, как перевернулась карета, о пережитом ужасе, о голосах, подавших надежду, о том успокоении, которое охватило ее в объятиях Фабьена…

Вот же лукавый как обводит! Все опять начинается сначала!

В госпиталь не замедлил явиться капитан Дружинин: нахмуренный, с поджатыми губами. Так глянул на Ангелину, что она поняла: капитан едва сдерживается, чтобы не обвинить в случившемся ее глупое девичье любопытство – вроде как рыболовы-волгари, которые во всякой малости винят женщину, оказавшуюся на судне. А ведь не Ангелина была виновата, что Усатыч проглядел сломанную чеку: вот колесо и отлетело, вот карета и опрокинулась, и сам кучер нашел безвременную смерть, царство ему небесное.

Однако вскоре выяснилось, что угрюмость господина Дружинина имеет и другое происхождение: почти в то же время, когда перевернулась карета, едва не погиб и он сам! Произошло сие случайно и до крайности глупо: шел капитан мимо складского двора неподалеку от Арзамасской заставы. На том дворе сверху бросали тюки да мешки. Был полдень, дождик мелкий сеялся – прохожих немного. Обыкновенно при погрузке стеречь проходящих должен махальщик, а тот, верно, не пожелал мокнуть, да и спрятался под навес. Капитан шел в задумчивости, и вдруг один тюк пролетел у его левого виска и бухнулся наземь, по швам треснув и осыпав Дружинина ржаною мукой. Грузчики ахнули и завопили, откуда ни возьмись, выскочил махальщик и с криком: «Ну, господин, видно, бог вас бережет!» – принялся отряхивать муку с капитанского мундира.

Что было делать Дружинину, как не дать махальщику в ухо со словами: «Ты, сукин сын, не тогда прохожего остерегай, когда ему мешок на голову упадет, а хоть за минуту до этого».

Словом, несчастливый выдался денек, что и говорить!

Спустя еще три дня Меркурий оправился настолько, что проявил желание отправиться на Арзамасскую заставу пешком – «чтобы не искушать судьбу». От Дружинина явился за ним сопровождающий солдат – и оба потопали потихоньку, как позволяли Меркурию силы. Вечером воротился он смертельно усталый, чуть не со слезами прошептав:

– По слухам, решено Москву сдать, не сегодня, так завтра!

Они с Ангелиною сидели вдвоем на крыльце: была уже глубокая ночь, все спали в госпитале, поэтому Ангелина не стала никого тревожить, а сама принесла Меркурию из кухни хлеба и молока, посадив его вечерять под звездами, на еще теплых, разогретых за день ступеньках.

От слов Меркурия Ангелина задрожала, вцепившись в его рукав. Было такое ощущение, будто ей сообщили о неотвратимой смерти близкого, родного человека. Едва подавив готовое сорваться всхлипывание, она огляделась испуганными, расширенными глазами, словно не веря, что вокруг нее может простираться тот же мир, что и минуту назад… мир, в котором русская столица будет отдана врагу!

– Ох, душа болит, – прошептал Меркурий, прижав руки к груди, словно пытаясь сдержать, утишить эту боль. – Знаете, Ангелина Дмитриевна, вот у нас в полку… у каждого солдата была смертная рубаха: чистое исподнее, чтоб перед страшным боем облачиться. Под Смоленском готовились мы в дело. Смертельно тяжелое дело! Ну, думаю, если придет последний час, то предстану перед господом во всем чистом. Раскрыл свою котомку – глядь, а смертной рубахи моей нет. Потерял, думаю, или украл кто? Ну, такая судьба! И пошел в бой в том исподнем, кое на мне было. Не помню, как и что, схватились врукопашную… замахнулся француз штыком, а у меня нога подвернулась – я и упал. И мусью, не сдержав удара, пронзил вместо меня другого нашего… Но я тоже не растерялся, вскочил да положил ворога на месте, а потом склонился над тем, кто мой удар принял, рванул окровавленный ворот его мундира, чтобы помощь подать, глядь… а исподняя-то рубаха на нем – моя! С пятнышком приметным у ворота… Моя смертная рубаха! Он ее себе взял и смерть мою принял на себя! Вот так же в тот день душа моя разрывалась и рыдала от боли!