Разбитое сердце июля - Арсеньева Елена - Страница 55

– Лихо! – покачал головой Нестеров. – А я-то считал Лютова этакой принципиальной жертвой акулы-москвича…

– А он не был ни жертвой, ни принципиальным, а был обыкновенным предателем своих друзей и компаньонов. И сам же проболтался об этом. Идиот…

– Значит, он не сам с собой покончил… – пробормотал Нестеров. – Скорей всего, ему помогли. Причем именно Толиков и Юровский!

– А вот это вовсе даже не факт. Вернее, факты свидетельствуют о противоположном! – усмехнулся Крайнов. – Как тебе известно, Виктор, Лютова нашли висящим на березе где-то у черта на куличках, в чистом поле. На Богородской трассе есть такая деревня – Доскино, там очень красивые березовые рощи. Так вот Лютов приехал туда на своей «Ниве», поставил ее в сторонке, потом выпил коньяку… много выпил, до крепкого помутнения мозгов, накинул на сук веревку, влез на березу, оперся ногами о другой сук, который пониже, петлю на шею надел, да и прыгнул… на тот свет. Конечно, этого никто не видел, но события легко реконструируются. Никаких следов насилия, это раз; у тех, кто мог желать Лютову смерти, стопроцентное алиби, это два; ну а три – прощальное письмо самоубийцы.

– Какое письмо? – быстро спросила Алена.

– Какое алиби? – быстро спросил Нестеров.

– Ага, – хитро оглядел их Крайнов, – вот оно, доказательство того, что голова хорошо, а две – лучше. Видите проблему всесторонне! Ну а поскольку у меня всего одна голова и один рот, я буду отвечать поочередно. Начнем с тебя, Виктор. Алиби подтвердили гражданка Калинина Наталья Михайловна, у которой Юровский и Толиков провели тот летний день, когда Лютов распрощался с жизнью. Были они у нее на даче, вернее, в ее деревенском домике в Борском районе, в деревне Поющей. Сначала ходили по грибы (гражданка Калинина страстная грибница), потом пили на даче и пели – так пели, что всей деревне спать не давали, после чего отношения Калининой с соседями несколько испортились.

– Как же так, в деревне Поющей не любят хорового пения? – удивился Нестеров.

– Ну, такой вот парадокс. К тому же пение – это пение, а наша троица орала до рассвета дурными голосами. Словом, получается, что Юровский и Толиков никак не могли повесить старого друга на березе. Холстин вообще был в то время в Москве, да и неинтересно ему было приканчивать Лютова теперь, не было для этого никаких оснований. А то, что Лютов покончил с собой, серьезно подтверждалось тем письмом, о котором вы спросили, девушка.

– Алена ее зовут, – буркнул Нестеров.

– Да? Будем знакомы, – рассеянно кивнул Крайнов. – А я – Вячик.

Алена тоже кивнула, исподтишка поглядывая на Нестерова с неприязнью. Что, жалко ему было, что ее называли девушкой? Кстати, с некоторых пор Алена предпочитала это обращение всякому другому. Вот если бы ее называли женщиной или, чего доброго, бабушкой, она бы, конечно, предпочитала зваться по имени. А пока… Но противный зануда Нестеров все испортил!

– Итак, письмо, – снова заговорил Крайнов, открывая папочку-файл и доставая лежавший там листок, – прощальное послание Сергея Лютова…

Нестеров протянул руку взять листок, однако Крайнов подал его Алене – то ли из вежливости, то ли потому, что именно она интересовалась прежде всего письмом. И вот она первая взяла в руки неряшливый листок (не сразу поняла, что это размазанная ксероксная копия) и прочла:

– «Ласточка моя черноголовка, здравствуй и прощай! Это мое последнее письмо к тебе. Раз ты его получила, то уже знаешь, что я сделал. Невыносимо жаль мне тебя огорчать, да приходится. Деваться некуда, так складываются обстоятельства, что я вынужден это сделать. Если бы мог найти другой выход – нашел бы и никогда не совершил бы того, что совершить вынужден. Уж ты мне поверь, любимая моя, ни за что, ни за какие блага не бросил бы я тебя и ребят, если бы не одолели меня вконец мои проблемы, от которых вижу только один способ спастись: бежать туда, откуда мне уже не вернуться никогда.

Устал я, устал… мечтаю отдохнуть от всего, от всех, даже от жизни!

Но разве мог я в юности своей розовой подумать, что захочу отдохнуть не на югах каких-нибудь, а в той самой юдоли печали, о которой раньше только в книжках читал?

Ладно, что это я разнудился, как в той пословице: коли сам не виноват, так других виновать, родных и троюродных!

Но я-то сам во всем виноват.

Прости, что не исполнил своего обещания, не сделал тебя счастливой, богатой, как мечталось. До тебя, сама знаешь, с женщинами мне не везло, ты всех заменила, все исправила. Очень я хотел разбогатеть, чтобы тебя отблагодарить, вот на этом и сломался. Не перестаю думать о тебе и всем сердцем клясть себя за то, что заигрался в такие игры. Чего только бы я для тебя и для детей не сделал, жизни бы не пожалел! Ты себя береги… ведь ты о моих делах ничего не знаешь, я тебе даже денег никаких не оставил, моим страхом заработанных. Ребятишкам тоже не оставил, хотя тоже очень хотел их обеспечить… Ладно, они уже люди вполне взрослые, понятливые, но главное, чтобы меня не забывали. Не будет им покоя, если забудут меня!

Ну, время торопит. Пора заканчивать мою прощальную писанину, хотя, если бы воля моя на то была, я бы и письма этого писать не стал, и не сделал бы над собой то, что сделать собираюсь. Выпью сейчас побольше, чтоб голова затуманилась, да и…

Прощай, Ласточка моя черноголовая, любимая, ненаглядная, счастье мое. Не забывай меня, самое горькое сейчас – это подумать, что ты меня с другим забудешь… Ведь никто тебя так любить не будет, как я любил, и ты, верю, никого уже так не полюбишь, как меня любила. Ну, теперь уж совсем прощай! Мне пора уходить. Твой до гроба, как и обещал…»

– Ого, – тихо сказал Нестеров.

Алена молчала. Она часто плакала над книжками и в кино, а от этих строк не могло не стиснуть горло. Как бы неприглядно ни поступил Лютов со своими друзьями, впрок предательство ему не пошло, а привело его на край могилы… вернее, под какую-то там березу в чистом поле.

Ох, сколько же он страху натерпелся перед этим, бедолага… Или вправду удалось ему заглушить коньяком последний смертный страх? А женщина, та женщина, которой он писал? Как она его смерть пережила? И пережила ли? Кто она? Его жена? Или…

– Вопросов стало еще больше, – задумчиво проговорил Нестеров, спугнув мысли нашей героини. – Я так понял, что Лютов на сделке с Холстиным должен был серьезно разбогатеть. А он признается в письме, что не смог никого сделать богатым, что сломался на этом деле. Так, может, Холстин его кинул?

– Мне удалось выяснить, – проговорил Крайнов, – что деньги Холстин на счет Лютова перевел. Честно и в срок. Сумма огромная… Впрочем, для кого как. Для Лютова – определенно. Триста тысяч долларов.

– Мать честная! – пробормотал Нестеров. – Курс сребреника-то нынче как возрос! В самом деле, Холстин, получается, джентльмен! Не для того ли он теперь решил жениться на Ирине Покровской, что хочет денежки или хотя бы их часть вернуть? Ведь Ирина наверняка что-то получила после смерти отца.

– Чепуха какая, – сердито сказала Алена. – Это для вас и для меня триста тысяч долларов – баснословная сумма. А для Холстина – чепуха. Нет, тоже деньги, конечно, но ради них он был не стал себе жизнь ломать, жениться на ком попало. Он любит Ирину, боится ее потерять, дело совершенно не в деньгах!

– Ага, романтика… – пробормотал Нестеров. – Плохо верится!

Однако спорить не стал.

– Девушка, в смысле Алена, права, – кивнул Крайнов. – Холстин женится на Ирине по каким угодно резонам, но только не для того, чтобы вернуть деньги. Их нет ни у Ирины, ни у кого-то другого.

– То есть как? – поднял брови Нестеров.

– Да так! – развел руками Крайнов. – Холстин, повторяю, деньги перевел, он чист, обязательства исполнил. Нет, не думайте, что деньги растаяли в какой-то голубой дали, пока шли на счет Лютова. Нет, в банк они спокойно поступили в положенный срок. Но затем Лютов их снял. Не сразу, а в течение примерно месяца. Куда он их дел – зарыл в саду под старой яблоней или, к примеру, в подвале спрятал, или в какой банк положил на разные счета невесть на чьи имена, – сие история умалчивает. Деньги исчезли, от них нет ни следа. Каким образом исчезли, тоже неведомо. Однако то, что их нет, как раз и подтверждается письмом Лютова.