Причуды богов - Арсеньева Елена - Страница 54

Юлия не очень хорошо представляла себе, в чем должны заключаться эти самые дела, но в ее воображении возникла некая смутно различимая фигура, которая под покровом ночи крадется меж домов ради встречи с Зигмундом, ради того, чтобы узнать от него о расположении и тех или иных секретах русских войск, а потом передать эти сведения полякам. Ее передернуло от отвращения и страха.

Невозможно выдать Зигмунда. Невозможно и оставить все как есть.

Нет. Пока она не назовется, не откроется. Останется при лазарете. Конечно, не на положении больной, иначе о состоянии Зигмунда сама будет узнавать лишь случайно, по слухам. Надо остаться здесь сиделкою, милосердной сестрою, какой некогда, во время Отечественной войны, была ее матушка Ангелина Дмитриевна. Остаться, будто монахиня-госпитальерка, – и следить за Зигмундом. Пока он не придет в сознание. А тогда, может быть, станет ясно, что делать дальше. Но как предложить свою помощь? Примут ли ее?

В дверь постучали, и Юлия попыталась было прикрыться одеялом, да с изумлением обнаружила, что за своими глубокими размышлениями уже и умылась, вытершись той же рубашкой, в которой спала, и оделась, и обулась, и даже косу переплела, так что теперь вполне готова принимать посетителей. Не без опаски она позвала:

– Входите, прошу!

Дверь отворилась, и очень худощавый, очень высокий человек в сером, завязанном на спине халате, из-под которого видны были армейские сапоги, встал в дверях, чуть пригнувшись, чтобы не задеть за косяк:

– Bonsoir, madame… mademoiselle?..

– Мадам… Юлия Белыш, – ответила она. – С кем имею честь?

Она тоже говорила по-французски, и только многолетняя практика, сделавшая этот язык как бы родным, не давала сейчас запутаться в словах, настолько Юлия изумлялась себе. Да, она не намерена была называть свое настоящее имя и открывать положение, но почему же в голову не пришло ничего, кроме фамилии ее нареченного жениха, которого она и в глаза-то никогда не видела! Впрочем, эта фамилия не хуже прочих скроет истину, и пора перестать краснеть и заикаться, а то этот молодой человек глядит на нее слишком изумленно.

– Доктор медицины Корольков, начальник здешнего госпиталя, – отрекомендовался он. – Вижу, вам уже значительно лучше! – Он окинул проницательным взглядом ее платье, прическу, и на его худом, совсем еще молодом, даже мальчишеском лице выразилось нескрываемое восхищение, которое он не без труда согнал, тоже покраснев и сочтя нужным спросить:

– Вы едете в Varsovie? [65]

Юлия ответила так откровенно, как могла:

– Теперь да. Я бежала оттуда вскоре после мятежа, однако в пути заболела и месяц провела у каких-то добрых людей. Узнав, что наши войска уже на подступах к Варшаве, я решила, что лучше будет вернуться: ведь именно в армии самые близкие мне люди, мой отец и…

Она хотела сказать: «и мама», но потом спохватилась, что это прозвучит глупо: вряд ли отец позволил Ангелине испытывать тяготы бивачной жизни. Можно даже не сомневаться в ее безопасности, но она скорее всего в России.

– И?.. – повторил вопросительно доктор Корольков, не оставивший без внимания замешательство Юлии.

– И мой… жених. Вернее, муж.

Она готова была язык себе откусить, но, единожды солгавши, приходилось продолжать. Жених у «мадам»? Нет, конечно, муж. Впрочем, «мадам» могла быть вдовой и собираться вторично выйти замуж… Но это такие дебри вранья, из которых не выбраться, если доктор не прекратит задавать вопросы – самые, кстати сказать, обыденные. Не его вина, что Юлия сама себя поставила в безвыходное положение!

Между тем юное лицо Королькова выразило невольное огорчение, которое тут же и ушло. Его физиономия была очень приятной, веселой, подвижной, и, не чувствуй себя Юлия так неуверенно и глупо, она глядела бы на этого молодого доктора с удовольствием – столь непосредственным и добродушным он оказался. У него была забавная привычка непрестанно разминать и поглаживать суставы пальцев, как это делают музыканты перед концертом. Пальцы его и впрямь были из тех, кои называют музыкальными: длинные, сильные, чуткие. Наверное, он хороший хирург, подумала Юлия. И вообще приятный, хороший человек! Смутившись под ее пристальным взглядом, Корольков нервно переплел пальцы и громко хрустнул ими.

– Сударыня, – заговорил он, переходя на русскую речь. – Извольте открыть ваши намерения, дабы я мог оказать вам всю возможную помощь.

Юлия невольно улыбнулась этой по-старинному витиеватой речи.

– Нельзя открыть то, чего нет, – солгала она, изо всех сил стараясь глядеть в карие приветливые глаза Королькова с самым беспомощным и в то же время лукавым выражением, которое, как она знала по прежнему опыту, без промаха бьет в сердце мужчины, принуждая его служить даме подобно рыцарю. – Я нахожусь в полной растерянности. Случайная спутница моя, полька, из-за оплошности которой при переправе я едва не погибла, скрылась, то ли опасаясь моего гнева, то ли не желая встречи с русскими.

Тут Юлия заметила, что Корольков весьма внимательно вслушивается в ее речь – даже не в смысл слов, а в то, как она их произносит, явно пытаясь уловить польский акцент, – и огорчилась, поняв, что этот самый доктор вовсе не так уж прост, как хочет казаться. Впрочем, и она тоже хороша птушка, так что оба квиты!

– Теперь я, конечно, хотела бы продолжить путь до Варшавы, которая, не сомневаюсь, со дня на день будет взята…

– Боюсь, еще не так скоро, – перебил Корольков. – Бои идут тяжелые, мой персонал сбился с ног, так что я совершенно не представляю, когда и как найду свободных людей вам для сопровождения. Да еще эта холера…

– Холера?! – переспросила с ужасом Юлия.

– Простите, не хотел пугать вас, мадам. В армии отмечено несколько случаев. Эпидемии пока не предвидится, но, знаете, вода дурная и пища… И сразу не распознать, у кого просто колика, а у кого уже смертельная болезнь. Зараза может распространиться, и хуже худшего, если это начнется в лазарете, где люди и без того ослаблены.

– У вас холерные лежат в отдельном помещении? – спросила Юлия. – За ними отдельный персонал ходит?

Искра удивления мелькнула в глазах доктора, и он вновь захрустел пальцами.

– Просто другая палата. А что до отдельного поста, так у меня просто нет столько народу. И без того на положении санитаров у меня господа выздоравливающие.

Юлия вспомнила услышанный разговор. Так, теперь понятно: здесь и впрямь раненые ухаживают друг за другом. И ходят, конечно, туда-сюда беспрепятственно…

– Ну а халаты, по крайности, они меняют? – спросила нетерпеливо.

– Халаты? – хлопнул глазами доктор.

– Ну да! Халаты должны менять санитары, когда идут из холерной палаты в обычную! А повязывают лица? Лица закрывают такими повязками? – Юлия изобразила в воздухе что-то вроде собачьего намордника. – И еще, говорят, надо курить уксусом в палатах.

– Уксус – это замечательно, – сказал доктор Корольков серьезно. – И пол у нас засыпают негашеной известью в коридорчике, который отделяет холерную палату от прочего коридора, и вода хлорная стоит наготове для мытья рук, и халаты есть сменные, продезинфицированные, и даже бахилы матерчатые надеваем на сапоги…

Теперь настал черед Юлии хлопать глазами.

– А воду питьевую кипятите? Сырой воды нельзя… – заикнулась она.

– И воду кипятим, – покивал успокаивающе молодой доктор. – И перец в водку добавляем, и даем больным масло мятное. И… о, Господи, где ж она? – Он сунул руку в казавшийся бездонным карман своего серого, застиранного халата, выдернув матерчатую повязку, и с проворством фокусника нацепил ее на лицо: – Оп-ля! Вот и мы! – Голос его звучал теперь глуше, однако лукавый смешок Юлия тотчас различила.

Да он над ней все время посмеивался! Конечно, глупость какая – объяснять доктору, как лечить больных! С чего это ее так разобрало, непонятно?

Беспомощно оглянулась, пытаясь скрыть растерянность, и подхватила с полу комок корпии.